Наша трагическая вселенная - Скарлетт Томас

— Ты его не бросил! — вмешалась Либби. — Ты начал проектировать лодки.

— А, ну да, типа того.

Я сидела и пыталась угадать, как Либби будет объяснять, откуда она знает такие подробности, но тут в дверь снова позвонили, и Либби пошла открывать. На пороге показался Роуэн — одетый в джинсы и бледно-голубую рубашку, он стоял в дверях гостиной и будто не замечал меня. В руках у него была бутылка вина, и он отдал ее Либби.

— К сожалению, Лиз не смогла прийти, — сказал он, поцеловав Сашу в обе щеки и пожав руку Конраду. — У нее страшно разболелась голова. Приняла лекарство и легла спать. Так что я постараюсь представлять здесь сегодня нас обоих, если вы не против.

— Бедняжка, — покачала головой Саша.

— Эти мигрени ее всегда донимали, — сказал Конрад.

Конрад был братом Лиз. Ну конечно. Интересно, я об этом знала, но забыла? Вряд ли. Значит, Роуэн был дядей Боба. Я целовалась с дядей Боба, и после этого он миллион раз участвовал в моих эротических фантазиях. Как хорошо, что я не сказала Либби, с кем собиралась закрутить роман, хотя сейчас, глядя на него, я понимала, до чего же абсурдной была эта идея. Тут до меня дошло: я же рассказала ему о ее романе. Я залпом допила оставшееся в бокале вино и решила не встречаться с ним глазами.

За обедом мы заговорили о парадоксах. Либби сказала что-то о моем телевизионном контракте и математических подсчетах, которые я производила в своих фантастических романах, и еще о тех странных вещах, что у меня там были, — о мобильных телефонах и сотовых структурах. Она волновалась, как все это будет выглядеть на экране. Я сказала, что она зря беспокоится, потому что идеи для телепередач по большей части просто лежат на полках и пылятся до тех пор, пока не пройдет их срок годности, так что вероятность экранизации моих книг ничтожно мала. Роуэн спросил, разбираюсь ли я сама в математике и всякой научной зауми, которую использую в своих книгах, и это был хороший вопрос, потому что нет, я не всегда могла все это понять. Ну, или понимала, пока писала роман, но спустя год-полтора уже не понимала — а как раз тогда-то мне и нужно было дать о нем несколько интервью. Я попыталась объяснить это как можно более честно.

— Но ведь вы пишете рецензии на научные книги? — спросила Саша.

— Да, — ответила я. — И там все примерно так же. Пока я читаю эти книги, я все понимаю — особенно если они хорошо написаны и там приводится много толковых примеров. Но если кто-нибудь попросит меня рассказать про теорию относительности, я этого сделать не смогу. Ну, то есть смогу, но не слишком хорошо. Как там называется теория относительности про скорость света?

Судя по недоумевающим лицам, этого не знал никто. Кроме Конрада.

— Специальная теория относительности, — сказал он.

— А общая теория относительности — это закон всемирного тяготения?

Он засмеялся и хлебнул вина.

— Кажется, да. Вы правы, это быстро забывается.

— У меня в голове настоящая каша из разных картинок: вот человек едет в поезде, движущемся с той же скоростью, что и автомобиль, и ему кажется, будто машина и поезд по отношению друг к другу стоят на месте, но потом он идет по вагону, и ему кажется, будто он перемещается со скоростью приблизительно одна миля в час, но на самом-то деле он перемещается со скоростью, с которой едет поезд, ну и плюс одна миля его собственной скорости. И пространство-время представляется мне таким, знаете, одеялом…

— Космической материей! — воскликнула Либби.

— Точно! — улыбнулась я ей.

— Ну ты вообще всех запутала, — упрекнул Либби Боб.

— Просто я однажды связала для Мег космическую материю. Вот и все.

Марк многозначительно закатил глаза, пока Либби на него не смотрела, а Роуэн рассмеялся.

— «Вот и все!» — передразнил он ее. — Получается, что ты прямо бог вязания!

Тут он встретился со мной взглядом, но сразу же снова отвел глаза.

— Или его ассистент, — подхватила Либби. — Я спросила у Конрада, как должна выглядеть эта самая космическая материя, чтобы ее можно было связать.

— Интересно, Бог сам создал вселенную? — спросила вдруг Саша. — Или же он только разработал проект, а создавал по его чертежам кто-то другой?

— Мама, не надо, у меня от тебя мозг воспалился! — взмолился Боб.

— Вот почему мы не стали прививать ему религиозность, — сказал Конрад, обращаясь к Марку. — Мы знали, что он не справится с парадоксами. Он все время на чем-то сосредоточен.

— Я уже чувствую себя так, будто мне три года, — возмутился Боб. — Спасибо большое.

— Я тоже не понимаю парадоксов, — подбодрил его Роуэн и перевел взгляд на меня. — Вы знаете друга Фрэнка и Ви — философа, который разгадывает парадоксы?

— Нет! — рассмеялась я. — Господи боже. Это уж совсем какой-то бред!

— Я думала, разгадать парадокс невозможно, — удивилась Либби. — Разве не в этом их смысл?

— Твоя жена умнее тебя, — сказал Конрад Бобу. — Я всегда это говорил.

— Папа, пожалуйста, перестань!

— Один мой знакомый художник коллекционирует парадоксы, — сказала Саша. — Он хранит их в стеклянном шкафчике — пришпиливает булавками, как бабочек. Как найдет новый, сразу пришпилит.

— Найдет? — переспросила я. — Они что же, прямо вот так валяются?

— Ну, может, он сказал это в переносном смысле. Может, никакого стеклянного шкафчика на самом деле тоже нет. По-моему, мы сильно напились, когда он мне об этом говорил.

Конрад нахмурился и допил вино. Он заново наполнил свой бокал и подлил всем остальным.

Роуэн рассмеялся.

— Мне еще ни разу не доводилось найти парадокс, — сказал он.

— Все впереди, — сказала Либби с загадочной улыбкой.

Черт. Она знала.

— Как это хорошо! — воскликнула Саша. — Как хорошо, что мы с вами обсуждаем эту тему, потому что мне всегда было неудобно спросить у него, что же это вообще такое. Ну а теперь кто-нибудь, пожалуйста, расскажите мне: что такое парадокс?

— Это утверждение, которое опровергает само себя, — сказал Марк.

— Какое, например?

— Все критяне лгут, — сказала я. — Это парадокс, если вам сообщил об этом один из них.

— Я не поняла — один из кого? Из кретинов?

— Нет. Один из критян, мам, — пояснил Боб. — Житель Крита.

— И почему это парадокс?

— Ну такие уж это древнегреческие штучки.

Конрад посмотрел на них обоих и рассмеялся.

— Она — голова, — указал он на Либби, — но и сын у меня тоже не промах. Нашли друг друга. Что же до парадокса, то это не просто утверждение, которое само себя опровергает.

— Ну да, — я пожала плечами. — Это утверждение, с помощью которого ты пытаешься доказать его же собственную несостоятельность. Ну как, например, парадокс кучи. Вот есть у вас куча песка. Если убрать оттуда одну песчинку и спросить у кого-нибудь, видит ли он по-прежнему перед собой кучу, он ответит: да, конечно. Тогда вы берете оттуда еще одну песчинку и снова спрашиваете. Вам опять отвечают, что это все еще куча. Так вот в какой же момент куча перестает быть кучей? Ведь в конечном итоге можно разобрать ее всю и оставить только одну, последнюю, песчинку, но, поскольку никакого определения кучи не существует, можно прийти к выводу, что эта единственная песчинка — тоже куча.

— Но это ведь всего-навсего доказывает, что у слова нет точного определения, правильно? — отозвался со своего стула Роуэн. — И демонстрирует разницу между существительным абстрактным и конкретным.

— Ну хорошо, это не самый лучший пример. Но вся наука XX века основана на парадоксах. Теорема Геделя о неполноте, принцип неопределенности Гейзенберга… А есть ведь еще парадокс литературы или парадокс вымысла. Почему мы пугаемся, когда читаем рассказ о привидениях, хотя прекрасно знаем, что это всего лишь рассказ? Почему литература вообще вызывает в нас эмоциональный отклик — ведь мы же знаем, что все это фантазия? И почему, перечитывая книгу или пересматривая фильм, мы испытываем те же эмоции, что и при первом просмотре или прочтении?

— Ну, это никакой не парадокс, — улыбнулся Роуэн. — Это жизнь.

— Мой любимый парадокс — история про лошадь и стог сена,[42] — подхватил Конрад. — У лошади есть возможность выбрать, к какому из одинаковых стогов сена, расположенных от нее на равном расстоянии, подойти, и, не в силах сделать осмысленный выбор, она умирает с голоду. Этот пример демонстрирует, насколько парадоксально вообще осмысление чего бы то ни было.

Я вспомнила про женщину, которая не решалась выйти из дому, потому что увидела у себя в саду Зверя. Не умрет ли и она с голоду? И если умрет, то почему: потому что изо всех сил пыталась все осмыслить или, наоборот, потому что поступала неразумно?

— Ага, а я вспомнила другой парадокс, еще лучше, — сказала я, на ходу пытаясь вспомнить, где же я об этом прочитала. — Впервые он встречается у Фомы Аквинского. Фома задался вопросом, что случится, если Богу вздумается устроить вселенское воскрешение. Другими словами, что произойдет, если одновременно оживут все, кто когда-либо жил на земле. Что будет с людоедами и людьми, которых они съели? Их невозможно оживить одновременно, ведь людоеды состоят из тех людей, которых они съели. Можно воскресить одного из них, а не обоих сразу. Ха-ха.