Наша трагическая вселенная - Скарлетт Томас

Я посмотрела на Роуэна.

— По-моему, это хороший пример парадокса, — закончила я.

— Роуэн знает истории про настоящих людоедов, — сказал Боб, но Конрад многозначительно поглаживал бороду с тех пор, как я упомянула Фому Аквинского, и Роуэн, как и все остальные за столом, ждал, когда он заговорит.

— Это интересная загадка, — произнес тот наконец. — Фома Аквинский сосредоточивается на проблеме людоедства, но в действительности на земле всегда одно состоит из другого. Каждая лодка, которую я строю, раньше была деревом, точнее — несколькими деревьями, и, возможно, метеоритами, железной рудой, растениями и прочим. Один пирог два раза не съешь. Вот, наверное, откуда взялся этот парадокс.

— Мег все время говорит про людоедов, — рассмеялась Либби. — Не обращайте на нее внимания! Кто хочет лимонного пирога? А после пирога — песни под гитару! Усядемся все в кружок, как хиппи, и будем хлопать в ладоши.

Она была права. Став веганом, я постоянно твердила о людоедстве. И меня тогда все спрашивали, неужели я думаю, что животные чувствуют боль, а растения — нет, а еще спрашивали, что я стану делать, если проглочу муху или если выживу после авиакатастрофы и окажусь в джунглях, где мне придется питаться трупами и насекомыми. А я в ответ спрашивала их, почему они считают, что есть свиней, наделенных разумом трехлетнего ребенка, — это нормально, а есть трехлетних детей — нет. Вегетарианкой я стала давно — Беша была еще щенком, и я как-то раз гладила ее лапу и вдруг с ужасом осознала, что на ощупь эта лапа — как сырое мясо. Точь-в-точь как те куриные ноги, которые продаются в супермаркете. Беша уже откликалась на свое имя и знала приблизительно двадцать слов, а еще у нее был любимый мячик. Когда я включала Тома Уэйтса, она каталась по полу, а заслышав Боба Дилана, выходила из комнаты. Она была не едой, она была моим товарищем. И тогда я поняла, что больше никогда не смогу есть мясо млекопитающего — правда, некоторое время я еще ела рыбу, но потом отказалась и от нее. Вскоре после этого мне довелось рецензировать книгу, в которой говорилось, что вегетарианство в том виде, в каком его исповедую я, не имеет ровным счетом никакого смысла. Зачем отказываться от мяса животных, если ты все равно ешь продукты, которые получают из этих животных, — например, молоко и сыр? Как можно пить молоко, если знаешь, что вообще-то оно предназначено для вон тех симпатичных телят, которые весной греются на солнышке на лугу, а потом их разлучают с матерью, чтобы превратить в телятину, или упаковать в газо-модифицированной среде, или попросту поджарить, чтобы все молоко, предназначенное им, досталось вам? Мне эти доводы показались достаточно убедительными, и я перешла на растительную диету — ела в основном хумус, горький шоколад и чипсы с солью и уксусом. Я продержалась так два года, но потом потихоньку начала сдавать позиции. Оказалось, что в вымышленный и всеми признанный мир, в котором фермерские животные существуют только в виде счастливых рисунков на пакетах с молоком, верить куда проще, чем в реальное положение дел. Я не ела млекопитающих и продолжала по возможности избегать молочных продуктов, но больше уже не думала о причинах своей диеты.

Либби поставила лимонный пирог на стол и разрезала его на шесть кусков.

— Я вспомнила, где прочитала про Фому Аквинского! — воскликнула я. — В этой моей сумасшедшей книге о том, как пережить конец света!

Конрад рассмеялся.

— И как же можно пережить конец света?

— Ну, надо дождаться, пока вселенная погибнет, и тогда, в тот момент, когда материя во вселенной достигнет состояния «бесконечной плотности», запустится компьютерная программа, и «бесконечная» энергия позволит создать новую «бесконечную» вселенную — вечную загробную жизнь. Все очень складно, но жутковато.

— После того как ты мне про все это рассказала, мне приснился кошмар! — пожаловалась Либби.

— Но это и в самом деле кошмар, — сказала я.

— А по-моему, это просто чудесно, — не согласилась с нами Саша. — Я бы хотела жить вечно!

— А я — нет, — бросил из своего угла Роуэн.

— Когда начинаешь думать о возможностях, которые скрываются за этим самым «вечно», становится не по себе, — сказала я. — В этой книге, точнее, в книгах — их на сегодняшний день уже две, — автор пытается представить себе эту «следующую» вселенную, которой управляет точка Омега — сгусток бесконечной энергии, что-то вроде Бога. Каким образом был бы устроен рай? Автор утверждает, что прежде, чем мы туда попадем, нам всем нужно прожить героическую жизнь длиной в тысячу лет. Все очень сложно и пугающе.

— Я считаю, что представить себе рай невозможно, — сказала Либби. — Иначе какой в нем смысл?

— Согласен! — кивнул Конрад.

— Но если знать, что ты будешь существовать все с тем же твоим сознанием вечно, — продолжила я, — то волей-неволей начнешь представлять себе разные вещи и довольно быстро поймешь, что все это не очень-то приятно. Я думаю, автор именно поэтому предлагает ограничиться тысячей лет, а после этого уже сливаться с Божественной сущностью, ну или с точкой Омега. Потому что если в сознательном состоянии прожить целую вечность, рано или поздно сам станешь Богом, ведь ты уже испытал всех и вся…

— И стал всеведущ, — закончил мою мысль Роуэн. — Тебе стали доступны все знания, какие только существуют. И не осталось ничего невозможного.

— Да, и можно вернуться назад во времени и прожить жизнь любого человека, — сказала я, на секунду встретившись с Роуэном глазами. — Можно выяснить, что думали люди, которые тебя окружали, пока ты был жив, даже если они никогда ничего тебе не говорили. Тогда ты узнаешь правду обо всем на свете. Тогда…

— Тогда это будет уже ад, — перебил меня Марк, отодвигая тарелку. — Ну, для некоторых. Потому что в таком случае ты поймешь, что всю свою жизнь лгал, и хитрил, и предавал людей, которых любил, и что в какой-то момент вечности — а этот момент вполне может оказаться в самом начале, ведь конца у вечности нет, — все, кому ты лгал, все, кого обвел вокруг пальца, и все, кого обидел, узнают об этом. И у тебя не останется больше секретов. Все, что ты когда-либо делал, и все, о чем когда-либо думал, окажется открытым для всех. И остаток вечности ты проведешь в одиночестве, потому что от тебя откажутся все, с кем ты был связан.

Либби встала и вышла из комнаты.

— Что-то я ничего не понимаю, — сказала я, размышляя, не стоит ли мне пойти за ней.

— Я тоже, — сказал Роуэн. — Ведь чтобы узнать чужие мысли, нужно стать этим человеком? И прожить всю его жизнь с самого начала? Нельзя ведь просто ввалиться в чье-нибудь сознание. Даже если ты туда ввалился, все воспоминания, желания и навязчивые идеи этого человека будут прямо тут, у тебя под носом. И, как ты сказала, в вечности тебе хватит времени на то, чтобы узнать вообще все. А значит, ты перестанешь кого-либо осуждать.

— Ну да, и превратишься в само сострадание, — подхватила я. — И больше не захочешь никого судить, потому что будешь прекрасно понимать другого и причины его поступков. Ты ведь сам станешь этим другим, как сказал Роуэн, и значит, осуждая его, ты осудишь себя.

— И тогда ты соединишься с Богом, — задумчиво произнес Конрад.

Единственной песней, которую знали и Боб, и Роуэн, и я, оказалась Hey Joe, и вот мы с Роуэном начали играть на «запасных» акустических гитарах Боба, в то время как сам он взялся за свою басуху. Либби хотела петь, но не знала слов, поэтому мне пришлось как-то справляться самой, даже несмотря на то, что Роуэн не спускал с меня глаз. Марк ушел вскоре после обеда, сославшись на «больной живот». Когда Конрад и Саша тоже ушли, мы выпили бутылку ливанского вина, которое Боб принес из лавки и процедил через марлю. Глаза у Либби становились все краснее и краснее, а лицо — все бледнее, и наконец она уснула прямо на диване. Боб, казалось, этого не заметил, он демонстрировал нам рифф за риффом, а я сидела и слушала, с какой бешеной скоростью колотится мое сердце всякий раз, когда я встречаюсь взглядом с Роуэном. Вот опять. Его глаза будто задавали мне вопрос, но я не была уверена в том, какой именно. Вопрос был не о том, можно ли меня снова поцеловать, — тут было что-то гораздо более неоднозначное, но что же?

В половине первого я позвала Бешу, спавшую наверху в гостевой комнате. Сесть за руль в таком состоянии я не могла, поэтому надела на Бешу поводок и сказала Бобу, что вернусь за машиной утром. Роуэн все еще бренчал на одной из акустических гитар Боба, но, увидев, что я собралась, поднялся и сказал:

— Пожалуй, мне тоже пора.

Мы попрощались и вместе вышли из дома.

— Тебе куда? — спросила я, хотя и без того знала.

— К башне, — ответил он. — Но я провожу тебя. Уже поздно.

— Это совсем необязательно.

— Мне будет приятно.

Мы пошли по набережной, и Беша бежала впереди, радостно виляя хвостом. Она остановилась у первой скамейки и принюхалась. Я тоже остановилась, а Роуэн ушел вперед. Потом он понял, что мы отстали, и вернулся.