Наша трагическая вселенная - Скарлетт Томас

— Да так, о том о сем.

— А если точнее?

— Ну, о том, что все еще может быть хорошо. С нами, с нашим будущим, ну и со всем таким.

— А почему ты так думал?

Наверное, он почувствовал что-то в моем голосе, как и Беша, потому что вдруг нахмурился.

— Да просто думал. Что-то не так?

Я тяжело вздохнула.

— Ну почему обязательно что-то должно быть не так?

— Ну ладно, малыш, не кипятись. Ты намоталась сегодня по этому холоду. Давай я закончу с чаем.

— Да нет, не надо, уже все готово.

Я вынула из чашек пакетики и почистила себе мандарин, а Кристофер тем временем рассказывал, что теперь все будет хорошо, потому что он видел в бесплатной газете объявление о работе, и ему звонил Мик со стройки и сказал, что его обязательно туда примут, если он подаст заявку. Центр сохранения исторического наследия в Девоне набирал людей для реконструкции старой крепости на берегу недалеко отсюда. У Кристофера был для этого необходимый опыт, и Мик собирался возглавить группу из своих ребят.

— А что за крепость?

Кристофер сказал, как она называлась, и я примерно поняла, о чем шла речь. Крепость находилась недалеко от Торкросса и вообще-то представляла собой руины — причем, если я ничего не путала, она всегда была руинами, потому что так задумывалось изначально.

— А это разве не искусственные развалины? — спросила я.

В Южном Девоне было много искусственных руин, особенно у входа в Дартмурскую гавань. Настоящим замкам насчитывалось несколько сотен лет, а развалины-подделки появились тут в основном в XVIII и XIX веках. Вообще-то старые здания и стены не слишком меня интересовали, но эти вот искусственные руины мне очень нравились. Это были бессмысленные постройки, но выглядели они так, будто от них мог быть какой-то прок — как, например, от смотровой башни или от маяка. Некоторые люди даже строили развалины не существовавших древних построек во дворах своих загородных домов, чтобы создать там «историческую атмосферу», и крепость у Торкросса, кажется, была как раз одной из таких подделок. Я точно не помнила, откуда мне все это было известно, но Либби как-то раз насобирала очень много информации о замках Девона: она тогда решила, что хочет устроить себе свадьбу в одном из них. Вариант с развалинами она тоже рассматривала, потому что, по ее словам, и сама была развалиной, поэтому искусственные руины нисколько ее не смущали, а вполне даже вписывались в идею свадебной церемонии.

— Нет, малыш, — ответил Кристофер. — Это развалины настоящего замка.

— А.

— Нет, ну не думаешь же ты, что я стану заниматься реконструкцией искусственных руин?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Они ведь тоже имеют историческое значение, разве нет?

Он рассмеялся.

— Не говори ерунды!

— Почему же это ерунда? Разве не удивительно, что люди тратили время и деньги на то, чтобы возводить постройки, от которых нет никакой пользы и которые нужны только для развлечения, или для того, чтобы у них во дворе было что-то такое, чего нет у соседей, или чтобы притвориться, будто живешь в прошлом, или в сказке, или где-то там еще. Я это все к тому, что история — она ведь тем и интересна, что рассказывает нам о людях, правильно? И, по-моему, люди, которые строили искусственные руины, куда интереснее тех, кто строил настоящие замки.

— Малыш, ты несешь какую-то чушь. В общем, Мик говорит, что по времени все должно получиться очень удачно — мы как раз успеем закончить со стеной и тут же переключимся на замок, и там нам наконец-то начнут платить деньги. Ну, то есть, конечно, если я получу контракт, он будет временным, но для резюме это отличная строчка.

Кристофер все говорил и говорил, и я перестала его слушать. Если я ничего не пропустила, он так до сих пор и не сказал ни слова о том, что ему стыдно за то, что он ударил кулаком по стене, или за то, что он заставил меня посреди ночи мотаться по Девону, или за то, что он так грубо обращался со мной в больнице, или за то, что всю дорогу домой он сидел и молчал как чурбан. Я съела еще один мандарин и подумала о деньгах и о том, что надо было бы все-таки наконец рассказать о них Кристоферу. Но вместо этого я просто вставляла в нужных местах «ммм» и «здорово» и мечтала о том, как буду в компании одной лишь Беши проводить целые дни в Доме Ракушки: играть на гитаре, вязать себе тапочки и писать роман. Да что же это со мной? Я столько лет ждала, чтобы Кристофер прочитал интересную книгу и захотел ее со мной обсудить, столько лет ждала, чтобы он извинился за то, что ведет себя, по его собственному выражению, «как засранец», а теперь, когда все это происходит, мне совершенно наплевать.

После того как Кристофер лег спать, я села на диван и стала листать книгу о цветочных настоях. Что ему больше всего подойдет? Почки конского каштана предназначались тем, кто снова и снова повторяет свои ошибки. Цикорий помогал людям эгоистичным, деспотичным и нетерпимым. Жимолость была цветком тех, кто живет в прошлом и никак не может отпустить событие, которое когда-то нанесло сильную психологическую травму. Вода из источников должна была облегчить жизнь тем, кто предъявляет к самому себе излишне высокие моральные требования. Ива предназначалась для обидчивых людей, склонных к резким переменам настроения и имеющих обыкновение портить настроение всем, кто находится рядом. Все эти свойства действительно описывали характер Кристофера или же они описывали то, каким себе его представляла я? В книге было сказано, что составлять сбор для другого человека можно только в том случае, если ты способен дать ему объективную характеристику. Какая уж тут объективная характеристика… Доставая из коробки коричневые пузырьки, я вдруг почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Я скучала по Ви, а Кристофер был мне до того противен, что лечить его совсем не хотелось, а хотелось пойти наверх в спальню и задушить его. Я так и не ответила на письмо Роуэна, потому что не знала, что сказать. Каждый день я сочиняла письма — выдумывала ответы для него и аккуратные извинения перед Ви, но в итоге ни тому ни другому ничего не отправляла. Я подписала лекарство, составленное для Кристофера, и оставила на кухонном столе с инструкцией, как его принимать. Я пыталась силой мысли наделить пузырек эффектом плацебо, но у меня получилось не слишком искренне.

Я заварила себе чай, вытерла глаза и снова уселась на диван с книгой о цветочных настоях — посмотреть, что там сказано про сбор, который приготовила для меня Ви. Горечавка предназначалась для скептиков, которые ни во что не верят. Падуб — для черствых людей, которые не умеют радоваться жизни. Граб — для тех, кто измучен и утомлен настолько, что не видит в жизни никакого смысла. Каштан — для людей, потерявших надежду. Овсюг — для тех, кто не имеет четкой цели и не в состоянии принимать решения. А шиповник собачий — для людей, которые разучились улавливать полезную «энергию космоса». Я еще раз вернулась к описанию горечавки. «Этот человек хочет поверить, но ему не удается, — говорилось в книге. — Он испытывает потребность хоть в какой-нибудь вере — неважно во что, и лекарство поможет ему наконец эту веру обрести».

Я включила радио и начала готовить себе новую порцию лекарства. Зверь из Дартмура оставался главной новостью местной радиостанции. Одна женщина из Постбриджа утверждала, что видела, как он рыскал у нее в саду. По ее словам, существо было похоже на черного волка, раза в два крупнее немецкой овчарки, с желтыми «блестящими» глазами. «Я не решилась выйти на улицу, — рассказывала она. — Я никогда еще не видела животных такого размера — ну разве что в зоопарке. Теперь я буду сидеть дома до тех пор, пока его не поймают». Я посмотрела на Бешу, лежавшую в кресле в гостиной. Это описание вполне ей подходило, если не считать гигантских размеров и цвета глаз — у Беши они были коричневые. Дальше шло два интервью — с местной полицией и представителями Пейнтонского зоопарка. Беша подошла к дивану и, запрыгнув на него, уютно устроилась рядом со мной, а я принялась вязать и вязала до тех пор, пока снаружи снова не раздался странный скребущийся звук, на этот раз у входной двери. Беше не было до этого никакого дела, а значит, и мне не стоило обращать внимания. И все же я решила лечь спать, укрыться одеялом с головой и поразмышлять о работе и свете дня. Я понимала, что наверняка это скребется чайка, крыса или даже барсук, но мне не хотелось думать о том, почему этот кто-то скребется именно у моей двери, а не у чьей-нибудь еще.

В субботу, когда я проснулась, где-то снаружи громко пела незнакомая птица. Некоторое время я лежала и прислушивалась, но потом не выдержала и встала, чтобы на нее посмотреть. Но из окна были видны лишь привычные крыши, по которым тонкими струйками разливался жидкий солнечный свет. В общем ничего другого я так и не увидела, а мне ужасно хотелось на эту птицу посмотреть. Ее пение напоминало звуки игрового автомата. Бим-бим-бим — бррр-бррр — пип-пип-пип — ту-ту — бим-бим-бим — пип-пип — пим-пим-пим — бррр. А потом опять сначала — все точно так же, ну или почти так. Я где-то читала, а может, кто-то мне рассказал, что, чем старше птицы, тем мелодически сложнее и прекраснее их пение. Эта песня оказалась сложной, но не слишком красивой. Интересно, это была молодая птица, пробующая разные возможности своего голоса, или старая, переживающая кризис среднего возраста? Я все стояла у окна и размышляла об этом, как вдруг рядом со мной возник Кристофер: он встал сзади и крепко прижался ко мне всем телом. Его правая рука болталась без дела, а левой он поглаживал мое бедро. От него пахло немытыми волосами.