Антология современной азербайджанской литературы. Проза - Исмаил Шихлы

И односельчане Мамы, сидевшие на пригретой солнцем лавочке у автобусной остановки, хором произнесли: «Аминь».

Была та пора, когда в жилах начинает бурлить кровь. Лиц людей, что собирались на поминки по Гасану Мамы, уже коснулась ранняя весна. Когда прочли фатиху, младшая дочь Улькер, мать четверых сыновей, завела такой разговор:

— Вы что ж, решили Садай дома оставить? Взрослая уже девушка.

— Почему дома? — хором произнесли обе вдовы Мамы.

— Да потому что у Мамы, слава богу, есть кому хозяйство оставить… Не бездетным с этого света ушел. Он Садай за родную почитал, хвалил всегда…

— Почему дома? — повторила лезгинская девушка. — Мамы выучил ее прилично говорить по-азербайджански. Найдется подходящий человек, выдадим. Нам-то что нужно? Клочок земли…

— Я уж и то парням своим сказала, чего, дескать, в стороны рветесь, будто жеребцы откормленные. Девочка Гюльсум Гелин баджи — наша, берите кто-нибудь. Девочка-то какая! Домовитая, сноровистая… — Дочь Улькер-гары явно таким образом закидывала удочку.

Улькер-гары громко вздохнула.

— Старой закалки был Мамы! — произнесла она, сверля дочь пронзительным взглядом.

Та сразу ее поняла:

— Ты чего несешь…. Да такую собака съест — животом будет маяться. Она же безрукая!..

Улькер-гары, как положено, провела ладонью по лицу. Дрожа, распрямила поджатые под себя ноги, кривые то ли от старости, то ли от такого вот сидения, и поднялась.

— Жалко его, уж так жалко, — сказала старуха, — благочестивый был человек. Осиротели мы без него.

Сказала и ушла.

Сейран Сахават (род. 1946)

КРИВОШЕЙ

© Перевод Н. Агасиев

Дочери моей Ляман

— Алло, это покойницкое отделение мечети?

— Да.

— Простите, с кем я говорю?

— Со старшим мюрдаширом[12].

— Простите, покойника за сколько обмываете?

— Это зависит от его веса, роста…

— Вес — восемьдесят килограммов, рост — метр семьдесят четыре.

— Сто пятьдесят долларов.

— Простите, а если родственники помогут, будет дешевле?

— Нет. Впускать посторонних не имеем права.

— Спасибо.

— И вам спасибо. Всегда готовы услужить. Дуд…. Дуд… Дуд… Дуд… Дуд…

Хотел было открыть окно во двор, покурить — и опять увидел ту самую беременную женщину. Подняв голову к верхним этажам, беременная кричала:

— Хлор есть, хлор, масло для мебели!!! Захотелось открыть окно и что есть силы закричать:

— Но у нас ведь еще и нефть есть, не-е-ефть, не-е-ефть! — Однако постыдился.

Беременная женщина, поставив на землю канистры, блеяла:

— Хлор есть, хло-о-ор, хло-о-ор, хло-ор, масло для мебели!!!

Раньше всех приходила продавщица хлора, потом являлся продавец гатыга, за ним — продавец веников, продавец мяса, продавец меда и продавец тысячи мелочей…

В этом городе все продавалось. Так, продавая все, не станем ли мы сами, в конце концов, продажны?..

Прошел в дальнюю комнату, где было относительно тихо. Сел в кресло, шея его скривилась влево, взгляд устремился куда-то вдаль. Не было у этой дали ни начала, ни конца. Да и сидел он неподвижно, можно было подумать, что его вот так и создали, вместе с креслом. Его взгляд давно миновал границы этого мира, будто пара спиц, вонзившаяся в какую-то точку. Застыл в тот же миг — шевельнись он, возможно, его спицей летящий взгляд вернулся бы назад, выколол ему глаза, и не увидел бы он больше света белого.

А почему шея этого мужчины искривлена влево? Если присмотреться, то можно заметить, что это не так, шея у него вовсе не кривая, просто он голову положил себе на сердце. Когда надоедает ему эта суета мирская, эти шумы и крики, он всегда так делает — начинает сердце свое слушать. Уже больше пятидесяти лет он такой — уже более пятидесяти лет, как создал его Аллах кривошеим.

Если бы мир перевернулся, кривошеий мужчина этого и не узнал бы. Если бы мир перевернулся, шея кривошеего мужчины все равно не выпрямилась бы. Куда там выпрямиться шее этого мужчины — кривой, как деревья в Апшеронских садах…

— Для этого надо, чтобы ветры вспять стали дуть.

Кривошеий мужчина сидел и переживал за этот мир, за его беды мирские — сил не хватало. Упирался коленом в землю — все равно сил не хватало. Ну, а если бы даже хватило, вытянул бы, и что делать стал бы с этим горем-бедой, куда отнести, куда выплеснуть, об этом он даже не задумывался.

В последнее время он часто обижался на этот мир, как говорится, был с ним не в ладу. Обидевшись, уходил в свой мир, а когда одиночество становилось мучительным, возвращался так же, как и уходил. Сам возвращался, никто за ним не приходил, не умолял, не упрашивал. Каждый раз после подобных возвращений он чуточку падал в своих собственных глазах. Выпадая из поля зрения Аллаха, его творений, становился ничем. …Кто его теперь в расчет примет?

Всякий раз после этого в голове у него начинало гудеть, будто внутри у него станок бритвенный работал. Все проходило, стоило лишь ему немного поговорить с младшей дочерью.

В форточку вместе с ветром влетел воробей, метнувшись туда-сюда, опустился на люстру. Воробей растерялся, не понимал, где находится, даже и не пытался сделать это, потому как был осведомлен о своих птичьих мозгах. Взлетев с люстры, решил вырваться на свободу, кружа по комнате и чирикая. Покружив, рванулся к незанавешенному оконному стеклу, упал на пол, словно тот тряпичный мячик, что сельские мальчишки мастерят из лоскутов. Из клюва воробышка вытекли две капли крови и окрасили бесцветный пол. Напрасно ты это сделал, воробей, нужно было полетать и опуститься на кривую шею мужчины, сидящего в кресле. Птичке показалось бы, что села она на кривую ветку дерева… Все равно кривошеий мужчина ничего не заметил бы — он и не знал, что в комнате покойник… Не знал, что в комнате у него пролилась кровь…

Воробью следовало опуститься на кривую шею сидящего в кресле мужчины — случись это, шея мужчины покрылась бы почками, распустилась листвой, и воробей тогда был бы счастлив. Но этого не случилось, воробей испугался. Кривошеий мужчина тогда, не сходя с места, пророс бы, стал деревом, ну сколько же можно быть человеком… И называли бы его — Сидящее Дерево. Это было бы самое знаменитое дерево на земле, шах всех деревьев — у него ведь и кресло есть… Но не случилось.

С тех пор как кривошеий мужчина помнил себя, он, склонив голову свою к сердцу, слушал его стук. Мужчина этот устал от виденного, теперь он впихивал в глаза то, что слышал…

Смех шумной, развеселой соседки за стеной, что месяцами колесит по миру от Дубая до Парижа, Ниагарским водопадом обдал кривошеего мужчину с головы до пят. Кошка сына, по кличке Джерри, отворив лапой дверь, вошла в комнату. Удивленно посмотрев ему в лицо, отчего-то успокоилась, после, топорща маленькие усики, подошла к еще не остывшему воробью, сначала слизала с пола две капли крови, потом, ухватив воробья за шею, отошла в сторонку. И опять мужчина ничего не видел… Вскоре кошка, облизываясь, вернулась, села перед хозяином и стала его разглядывать. Человек содрогнулся: хорошо, что кошка, смотревшая на кривошеего мужчину, даже будучи тигриной породы, тигром все-таки не была. Или же хорошо, что кривошеий мужчина был человеком, а не воробьем.

После довольно долгого разглядывания кривошеего мужчины кошка правой лапой почесала ухо, снова облизнулась, а затем, словно заскучав от пребывания в одной комнате с кривошеим мужчиной, проворно, как прадед ее — тигр, поднялась с места и величавой походкой, присущей ее роду-племени, покинула комнату. Но как только вспомнила о том, что она кошка, тут же начала играть с воробьиными перьями. И не ведала о том, что играет не с ощипанными воробьиными перьями, а с духом воробья…

Люди ведь не прорастают перьями, как воробьи… Вот и кривошеий мужчина тоже…

Вошел, жуя жвачку, старший сын, учившийся в институте, в ушах наушники — музыку слушает. Он всегда в это время возвращался с собрания общества «Черное железо», членом которого состоял. Где бы он ни был, в ушах у него были наушники — на свадьбах, на похоронах, в институте, в метро, — не снимал, даже когда фотографировался. Фотографии последних пяти-шести лет именно так и сняты, во время прослушивания музыки. Будто родился таким, бестия.

На отца внимания не обратил, привык к тому, что тот обычно сидит в кресле. Включил телевизор, какое-то время смотрел, стоя, прислонившись к стене, но скоро наскучило. Надул пузырь жвачки, тот лопнул, и парень снова стал нехотя жевать.

Окинув отца коротким взглядом, заскучал, как и кошка, и, не выключая телевизора, слушая музыку, вышел из комнаты, закрыл дверь, спустился во двор и смешался с шумом.

Звонок, неожиданно раздавшийся из четырехэтажного здания школы с постаревшими стенами, что находилась в шагах десяти-пятнадцати от дома кривошеего мужчины, будто копьем вонзился в его бесчувственное тело. Закончился урок, детские голоса, шум, крики обрушились на всю округу, все говорили разом, причем только криком, и был такой переполох, что ни собака своего хозяина не узнала бы, ни хозяин — своей собаки. Казалось, самый огромный базар на свете проходил через его квартиру или же через его мозги. Так было каждый день. Кривошеий мужчина прислушивался, но ни единого слова понять не мог. В конце концов пришел к выводу, что, наверное, говорят о будущем народа. Потом спросил сам у себя: