История Невского края - Константин Сергеевич Жуков

как о царе-антихристе. Город, построенный им, представал в устных рассказах и потаенных раскольничьих писаниях как творение дьявола, проклятое место. Подобное отношение к Петербургу выражалось в формуле, которую приписывают заточенной Петром в монастырь царице Евдокии: «Петербургу быть пусту!»[170] Творению Петра предрекалась гибель от потопа.

С другой стороны, как мы уже видели, официально одобрявшаяся и тоже достаточно распространенная позиция заключалась в обожествлении личности Петра, что, соответственно, влекло за собой восприятие города на Неве как райского сада, парадиза, небесного Иерусалима. Выразительным примером такой идеализации строящегося города явился проект его планировки, выполненный великим Ж. Б. А. Леблоном.

Проект застройки Петербурга. Архитектор Ж. Б. Леблон. 1716–1717 гг.

Эти два полярно противоположные взгляда на Петербург, как это всегда бывает, заключали и нечто общее: обе конструкции представляли город экстраординарным явлением, творением сверхчеловеческой силы, то есть были вариантами мифологического осмысления реальности. Сформировавшись при жизни Петра, эти варианты петербургского мифа существовали в общественном сознании еще долго после его смерти; отдельные их рецидивы встречаются в литературе и публицистике до сих пор.

Но если при Петре отрицательное отношение к Петербургу глухо зрело в глубинах народного сознания, лишь изредка прорываясь в виде отдельных обличающих фраз, за которые авторов их отправляли на дыбу или галеры, то после смерти императора неприятие города приобрело самое страшное по тем временам выражение: в Петербурге начались поджоги.

Несколько таких случаев наблюдалось еще при Екатерине I. Один из поджигателей, несовершеннолетний солдатский сын Аристов, был казнен по высочайшему повелению 29 мая 1726 года. Но особой остроты ненависть к Петербургу достигла при Анне Иоанновне; к этому времени относятся самые разрушительные петербургские пожары.

Пожар в Петербурге в 1737 г. Немецкая гравюра середины XVIII в.

11 августа 1736 года огонь уничтожил кварталы вдоль Мойки, примерно от нынешнего здания Почтамта до Невского проспекта. Розыск, учиненный Тайной канцелярией, выявил подозреваемых — крестьянского сына Петрова и крестьянина Перфильева, которые под пыткой признались в содеянном ими преступлении и через несколько дней были заживо преданы огню на месте пожара. Впоследствии, правда, было установлено, что возгорание началось на дворе персидского посла Ахмед-шаха по неосторожности его слуги, но это не уменьшило тревог и умственных брожений среди жителей города: мотив гибели Петербурга от огня уже соседствовал в их головах с мотивом погружения его под воду.

Почти год спустя в чрезвычайно сухое лето на крыше дома купца Линзена, соседнего с домом цесаревны Елизаветы Петровны на Красном канале[171], была найдена кубышка с порохом и фитиль, предназначавшиеся для поджога. Усиление мер безопасности не предотвратило катастрофы: в ночь с 23 на 24 июня 1737 года разом с двух сторон загорелись кварталы между Мойкой и Невой в районе Большой Миллионной улицы. В конце июня — начале июля пожары в этом районе города возобновлялись по крайней мере трижды, из почти 700 дворов полностью сгорело 520.

Обратим внимание на подвергшиеся огненному разорению районы города: они были населены в основном иностранцами — это сложившиеся в петровское время Немецкая, Греческая, Финская и Адмиралтейская слободы. На немецкой панорамной гравюре того времени, изображающей петербургский пожар 1737 года, мелкими буквами сделаны топографические указания, благодаря чему видно, что ни Русская, ни Татарская слободы не были затронуты огнем. Поджоги домов инородцев, безусловно, могли быть проявлением ксенофобии — ненависти к «немецкому засилью». Впрочем, как показывают некоторые современные исследователи, степень этого засилья многими писателями и историками сильно преувеличена. Возможно, ненависть по отношению к этим кварталам города возбуждалась их большей благоустроенностью: здесь жили люди, добровольно сюда приехавшие, нашедшие в Петербурге вторую родину, наладившие свой быт и желающие этому городу благополучия и процветания. Именно такое отношение к городу как к творению рук человеческих, прекрасному и величественному по форме, но при этом вполне пригодному для человеческой жизни, противостояло мифологическому осмыслению Петербурга и могло возбуждать неприязнь у переселенцев. Такое антимифологическое отношение к Петербургу хотя и не нашло в XVIII веке отражения в литературных или фольклорных произведениях, однако существовало в реальности, ибо Петербург продолжал расти и развиваться не только как столица империи и резиденция монарха, но и как центр человеческого общежития, центр торговли, ремесла, промышленности, культуры (в том числе бытовой).

Петербург Елизаветы Петровны Целуй, Петрополь, ту десницу, Которой долго ты желал: Ты паки зришь императрицу, Что в сердце завсегда держал.

Эти строки М. В. Ломоносова из «Оды на прибытие Ея Величества Великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации» отражают отношение многих жителей столицы к утверждению дочери Петра на российском престоле. Действительно, Э. И. Бирон, а затем Анна Леопольдовна, после смерти Анны Иоанновны управлявшие Россией от имени младенца-императора Ивана VI, не пользовались у своих подданных ни уважением, ни симпатией. Дворцовый переворот, в результате которого к власти пришла не имевшая формальных прав на корону Елизавета, был осуществлен руками солдат и офицеров Преображенского полка, среди которых, как установил Е. В. Анисимов, большинство составляли «выходцы из податных сословий[172], теснее, чем верхушка гвардии, связанные с широкими массами петербургского населения и потому острее воспринимавшие и разделявшие общественную психологию».

Это, конечно, не означает, что механизм прихода Елизаветы к власти был сродни существовавшему в Древнем Новгороде обыкновению изгонять неугодного горожанам князя и ставить на его место другого. Князь избирался на строго определенных условиях, иначе говоря, нанимался вечем, которое при этом сохраняло за собой всю полноту власти. Возводя Елизавету на престол, гвардейцы так же, как и большинство петербуржцев, желали в ней видеть самодержавную, то есть обладающую абсолютной властью, благодетельницу, которая осыплет своих подданных милостями. И их ожидания отчасти оправдались: поддержавшую ее гренадерскую роту Преображенского полка матушка-императрица вскоре преобразовала в особо привилегированное подразделение — Лейб-кампанию, все участники переворота получили дворянство, поместья, гербы с девизом «За верность и ревность». Однако, как справедливо замечает Е. В. Анисимов, они «не приобрели никакой реальной власти» и через некоторое время были настолько отдалены от трона, что некоторые из них даже стали замышлять новый переворот. Заговор был раскрыт, а его участники сосланы.