Штам. Начало - Гильермо Дель Торо

— А где голова?

— Там, внутри, — ответил второй фельдшер. — В общем, где-то там.

Эф увидел, что голова отрезана по самые плечи, а обрубок шеи сочится белым.

— И этот парень был голый, — добавил фельдшер. — Та еще ночка.

Эф расстегнул молнию до конца.

Безголовый труп принадлежал полному мужчине лет пятидесяти. И тут Эф обратил внимание на стопы мертвеца. На одном из больших пальцев виднелась кольцевая рана — словно совсем недавно этот палец был обмотан проволокой… А к этой проволоке могла крепиться бирка, какими помечают трупы в моргах.

Нора тоже увидела след от проволоки и побледнела.

— Драка, говорите? — переспросил Эф.

— Так нам сказали, — ответил фельдшер, открывая наружные двери, чтобы выкатить каталку. — Счастливо оставаться. Удачи вам.

Эф застегнул молнию. Он не хотел, чтобы кто-либо еще увидел след от проволоки. Не хотел, чтобы ему задавали вопросы, на которые он не мог ответить.

Эф повернулся к Норе.

— Тот старик…

Нора кивнула.

— Он хотел, чтобы мы уничтожили трупы, — вспомнила она.

— Он знал об ультрафиолете. — Эф стянул перчатки, думая о Джиме, который лежал один в изоляторе… и кто мог сказать, что росло у него внутри. — Мы должны выяснить, что он знает еще.

17-й полицейский участок, Восточная 51-я улица, Манхэттен

Сетракян насчитал в камере тринадцать человек, в том числе помешанного бедолагу со свежими царапинами на шее, который сидел на корточках в углу, плевал на руки и растирал слюну.

В своей жизни Сетракяну доводилось видеть вещи и похуже — гораздо хуже. На другом континенте, в другом столетии, во время Второй мировой войны, его, румынского еврея с армянской фамилией, привезли в концентрационный лагерь, который назывался Треблинка. В 1943 году, когда лагерь прекратил свое существование, ему было девятнадцать. Попади он туда сейчас, не протянул бы и нескольких дней, а может, даже не пережил бы дороги в лагерь.

Сетракян взглянул на своего соседа по скамье — мексиканского юношу лет восемнадцати. С синяком на скуле, с запекшейся кровью от царапины под глазом. Но вроде бы не зараженного.

Куда больше тревожил Сетракяна друг юноши, который недвижно лежал, свернувшись калачиком, с другой стороны от мексиканца.

Гус, злой, раздраженный, испуганный — адреналин-то весь вышел, — заметил взгляды, которые бросал на него сидящий рядом старик.

— Что, есть проблемы?

Остальные обитатели камеры вскинули головы в ожидании драки между мексиканским уличным бандитом и старым евреем.

— У меня действительно очень большая проблема.

Гус мрачно взглянул на него.

— Как и у всех нас.

Сетракян почувствовал, что другие обитатели камеры отвернулись — развлечения не будет, поняли они. Сетракян пристально посмотрел на друга мексиканца. Тот лежал, свернувшись, как эмбрион, — прикрыв рукой лицо и шею и подтянув колени к груди.

Гус еще раз взглянул на Сетракяна и наконец узнал его.

— А я тебя знаю.

Сетракян кивнул. К этому он привык.

— Сто восемнадцатая улица, — сказал Сетракян.

— «Ломбард Никербокера». Да… черт. Ты однажды надрал моему брату задницу.

— Он что-то украл?

— Пытался. Золотую цепочку. Теперь он торчок, ничего не соображает. Но тогда был крутым. Брат на несколько лет старше меня.

— Не следовало ему и пытаться.

— Он знал, что не следовало. Потому и попытался. Золотая цепочка стала бы военным трофеем. Он хотел показать улице, на что способен. Все предупреждали его: «Не связывайся с этим ломбардщиком».

— В первую же неделю после покупки ломбарда кто-то разбил мне витрину. Я поменял стекла и стал ждать. Поймал тех, кто пришел, чтобы разбить ее вновь. Я дал им некую пищу для размышлений, и они захотели рассказать об этом своим друзьям. Это случилось тридцать лет назад. С тех пор мне никто не бил витрину.

Гус посмотрел на скрюченные пальцы старика, выглядывающие из шерстяных перчаток.

— Что случилось? Тебя поймали на воровстве?

— Не на воровстве, нет. — Старик потер руки. — Давняя травма. Переломы. А лечить их как следует не было возможности.

Гус показал ему татуировку на руке, сжав кулак так, что кожа между большим и указательным пальцами вздулась. Там были три черных кружка.

— Смотри, как на вывеске твоего магазина.

— Три шара — древний символ ломбарда. Но у твоей татуировки другое значение.

— Бандитский символ, — сказал Гус, откидываясь спиной к стене. — Означает — вор.

— Но ты никогда не воровал у меня.

— Во всяком случае, ты меня не ловил, — улыбнулся Гус.

Сетракян посмотрел на брюки Гуса, оглядел дыры, прожженные на черной материи.

— Я слышал, ты убил человека.

Улыбка Гуса исчезла.

— Он тебя не ранил? У тебя на лице ссадина. Это ты получил от полицейских?

Теперь Гус смотрел на него как на полицейского стукача.

— Тебе-то что до этого?

— Ты видел, что у него во рту?

Глаза Гуса широко открылись. Старик наклонился вперед, словно собрался молиться.

— Что ты об этом знаешь? — прошептал Гус.

— Знаю, — сказал старик, не поднимая головы. — Это чума, которая обрушилась на город. А скоро в беде будет весь мир.

— Никакая это не чума. Просто какой-то сумасшедший псих с… с гребаным языком, торчащим из его… — Гус понял, как нелепо звучат его слова. — Так что это было, мать твою?

— Ты дрался с мертвецом, пораженным заразной болезнью.

Гус вспомнил глаза толстяка, пустые и голодные.

— Он что, типа pinche[69] зомби, что ли?

— Лучше подумай о нем как о человеке в черном плаще. С клыками. С забавным акцентом. — Он повернул голову к Гусу, чтобы тот лучше его слышал. — А теперь убери плащ и клыки. Убери забавный акцент. Вообще убери все забавное, с ним связанное.

Гус жадно ловил каждое слово. Ему очень надо было все узнать. Эта мрачная интонация в голосе старика, этот тщательно скрываемый страх — они были просто заразительны.

— Послушай, что я тебе скажу, — продолжал старик. — Этот твой друг… Он заражен. Можно сказать, укушен.

Гус посмотрел на недвижного Феликса.

— Нет. Да нет же! Он просто… Это копы. Они сильно ему врезали.

— Он меняется. Он во власти того, чего ты даже представить себе не можешь. Эта болезнь превращает людей в нелюдей. Он тебе больше не друг. Он — обращенный…

Гус вспомнил толстяка, надвинувшегося на Феликса, его объятья, его рот у шеи Феликса. И выражение лица Феликса — взгляд ужаса и… благоговения.

— Ты чувствуешь, какой он горячий? В его теле сейчас происходят катастрофические изменения. Они требуют огромных затрат энергии. В нем развивается система паразитных органов, которая будет лучше соответствовать его новому бытию. Он преображается в организм, питающийся совсем по-другому. Это занимает от двенадцати до тридцати шести часов с момента заражения. Скоро, скорее всего этой ночью, он встанет. Почувствует жажду. И не остановится ни перед чем, чтобы ее утолить.