Горелый Порох - Петр Сальников

Антон, тепло вспоминая женькину историю, огладил рукой очерниленный угол стола, еще раз, чуть не в голос, прочел солдатский призыв на столешнице и покликал бабку Надеиху. Та сидела у печки, прильнув поясницей к кирпичам и ждала тепла. Подслеповато копаясь в тряпье, она штопала дедову рубаху на тот случай, если вдруг объявится каким-то чудом сын и она обрядит его в ту самую рубаху. Ее Алексей, тем роковым рождественским днем закопав в землю сынишку Женьку с отцом, с обезумевшей женой Настей умчался на Щекинские шахты и, словно сгинул, — ни письма, ни голоса, даже во снах не отзывался на поклик обедованной матери.

— Аль заснула, ешки-шашки? Тебя же зову, тетка Надежда! — повысил голос Шумсков.

— Зачем я тебе понадобилась? — уставшим голосом, однако послушно отозвалась Надеиха.

— Сон-то мой и правда в руку — печаль и есть печаль, ешки-шашки, — разглаживая повестку на столе, издалека начал Антон. — На войну вот призывают…

— Тебя, што ли?.. Ты и так две отбухал — духу в грудях не осталось. Мало газу нахлебался, что ли?

— Зябрева, не меня зовут, — сообщил Антон.

— Эт какого же: Вешнего, аль Зимнего? — с удивлением и старушечьим страхом спросила бабка.

— Ешки-шашки! — взбалмошно встрепенулся и засуетился председатель — то шапку снимет и наденет, то в повестку носом ткнется, чтоб точно определить, кому же все-таки из Зябревых строгая военная бумага. — Как же я прошляпил-то, не расспросил посыльного?.. Вот остолоп…

Да и что мог сказать этот залетевший в Лядово парень по приказу военкома? Сам без пяти минут солдат: ружье в руки да в окопы — и вся недолга. Какое его дело, что в каком-то Лядове проживают двое Зябревых, тезки и ровня даже по году рождения? Антон стал успокаивать себя тем, что, возможно, ему самому, как представителю власти, теперь дано право по своему усмотрению решать «мобилизационные» вопросы. Кому, как не ему, знать: где кто из его однодеревенцев нужнее сейчас — на фронте или в колхозе.

— Как ты кумекаешь, — всерьез Шумсков стал советоваться с бабкой Надеихой, — кого из них пользительнее оставить дома, в колхозе, а кого — под мобилизацию, а?

— С обоих концов потеря, как не крути, — затужилась и сама Надеиха. — Хоть Зимнего, хоть Вешнего на погибель пошлешь — однова грех на тебе. И перед ним ответ тебе держать, — старуха показала на лик угодника в святом углу.

— Я по-государственному с тобой толкую, а ты меня все богом стращаешь, — осерчал Антон и зашагал туда-сюда по горнице. — Я власть или не власть, ешки-шашки? — шумнул председатель, подбадривая самого себя.

— Хороша власть, когда всем все — в сласть, а не по выбору, — сбалагурила старушка, безобидно уходя от ответа. — Твоя воля, тебе и решать.

Воля волей, а ответа и сам Антон не находил: тот и другой из Зябревых в ту трагическую годину нужны были и в колхозе и на фронте.

И все-таки председатель решился:

— Все! На позиции у меня пойдет Николай Вешний… Без кузнеца обойдемся как-нибудь. Скоро наладятся дела в МТС и по железной части нам помогут. Так или не так я говорю, тетка Надежда?

— Твоя воля… — повторила свое старуха. — Хозяин слову барин.

— Тогда сходи-ка за кузнецом. Я сам вручу Николаю повестку, законным порядком вручу, ешки-шашки…

— Конешно, конешно, не твоя вина в этом, Захарьич, — скорбным голоском прошамкала бабка Надеиха и вздохнула: — Во всем война проклятущая виновница.

Бабка засобиралась в дорогу, Антон опять сел за стол, положил перед собой кулаки, бросил на них голову и задумался.

— Ну, так я пошла, Захарьич, — собравшись в дорогу, для порядку доложила Надеиха своему начальнику.

— А я думал, ты воротилась уже, — проворчал Шумсков, недовольный нерасторопностью сельсоветской рассыльной.

— Тоди молодую замену ищи мне. Она шустрее спроворит, а я тебе не араплан, чтобы лётом летать, — угрюмо отшутилась бабка.

Когда за ней захлопнулась дверь, председатель поднял голову и уставился в окошко, за которым вскоре проплыл шалашик бабкиной серой шали. Но проплыл, как ему показалось, не в сторону кузнецовой избы, куда было велено ей идти, а в другую, где жил колхозный кладовщик. Антон выбежал на крыльцо напомнить старухе, чтобы шла она к кузнецу, кому он решил вручить повестку. Хотел окликнуть ее, да не получилось — оклик сорвался на кашель. А когда отдышался, до Надеихи было уже не докричаться. И по-житейски просто подумалось ему: то ли старуха «схитрила» на свой манер, то ли пока не судьба — идти на фронт Николаю Вешнему. «Нет видно, одной человечьей силы мало для судьбы», — с таинственной настороженностью подумал он о неожиданном повороте его решения — не его в этом воля.

Антон вернулся за свой стол и, склонив голову, с щемящей присталью — в какой уж раз — прочитал призывные слова на столешнице: «За Родину, за Сталина!» «Вот она, та самая судьба — одна на всех…» Всего-то два слова. Но за ними — два имени: по-матерински поэтичное имя России и, отдающее звучным железным холодком, имя един-человека. Два слова, два имени, они стояли рядом, в несокрушимой величавости и единстве, и в то же время — в невероятной несоразмерности друг с другом… Шумсков, будто впервые сделав это открытие, чего-то забоялся — под полушубком прокатилась колючая осыпь — и он сбился с толку: с великими именами в его сознании как-то неразберишно перемешались имена Зябревых, двух Николаев — кузнеца и кладовщика — и встали в один ряд, в том же высоком значении. А сколько их, таких, на Руси Великой!..

И близкие — в том числе. Вспомнилось. Жил когда-то в Лядове и третий Зябрев, и тоже Николай. Но того, по теперешнему времени, кроме близкой родни, никто и не вспоминает. В тридцать седьмом году он выучился на танкового командира, а в тридцать девятом, в халхингольской схватке с японцами сгорел в закованной броне, и останки его теперь покоятся в гобийских песках чужестранного местечка Хамар-Даба. У той далекой братской могилы в честь и память павших стоит на бетонной глыбе непокоренный танк. А другая памятная драгоценность о Николае хранится в Лядове, родной тульской деревеньке, в избе Антона Шумскова. Это — присланный командованием орден Красной Звезды, которым был награжден зять Антона — Николай Зябрев. Антон собственноручно привинтил «Звезду» к уголку кленовой рамочки, под стеклом которой помещалась портретная карточка командира-танкиста, и отдал на хранение свахе, матери Николая. В дни оккупации старуха неожиданно померла, дочь Антона вернулась под отцовский кров, а с ней и портрет с орденом.

Вот теперь-то и вспомнилась Антону зятева награда. И тут же горделиво подумалось ему: договорись он с Калининым и спросив позволения на то, самолично прикрепил бы этот боевой орден к рубахе того Николая — из других Зябревых, кто пойдет из них на фронт. Прикрепил бы загодя, допреж подвига или смерти солдата.

Раздобрела душа от этих несуразных мыслей, а легче не стало — орденом не отделаешься от войны, ей нужны солдаты. Антон вновь заколебался: кому вручать повестку — Николаю Зимнему, или Николаю Вешнему? Чем один из них хуже-лучше другого? Жизнь у них одинаковой доли и судьбы… «А так ли?» — вдруг подвернулся вопрос и встал как-то поперек всех раздумий Антона. И память, эта исхудалая сторожиха всего прожитого, тут же заработала обратным ходом и сорвавшимся колесом покатила на задворки времени.

3

… В девятьсот пятом, в том суровом, порубежном в истории России, году, на верхнем конце захолустной деревеньки Лядово, в курной осиновой избенке, майской порой, в Николин-день, в первый день выгона коней в ночное, седьмым по счету, а значит — счастливым, народился мальчик. Поп Уровского прихода, в церковь которого привезли крестить ребенка, как полагается по святцам, назвал новорожденного Николаем. В том же году, но уже в студеном декабре, на нижнем конце Лядова, в каменном доме, и тоже седьмым, в день Николы-зимнего явился на свет другой мальчик. Тот же поп нарек его также Николаем, не приняв во внимание ни однофамилие Зябревых, ни одноименность отцов Иванов. Никакого дела до случившегося совпадения не было и всей деревне: авось, кто-либо из них помрет. Церковный звонарь Васюта, мастак на прозвища, окрестил мальцов на свой лад: одного Николая обозвал Вешком, второго — Зимком. И с тех пор все лядовцы так и звали их с самого сызмальства.

Народившиеся тезки, кому на радость, а кому на горе, росли здоровыми и совсем недурными по нраву и телесному складу ребятами. Такими росли они вопреки голодухам и порухам, войнам и революциям, какие переживала тогдашняя Россия. Задурили оба Николая лишь тогда, когда, бросив школу с ее заманчивой грамотой, заженихались. И не сами они в том виноваты, как заметила деревня, а взбудоражила парней Клавка Ляпунова. Выросла она в добрую девку и заневестилась, да так незаметно, будто у всех за глазами, — никто и не видел как. На деревенских вечорках и праздничных посиделках, если кто и видел ее, то в подростковой ватажке, что увивается обычно под окнами избы, где гуляют. А тут — дело было на Покров-день — Клава явилась уже на правах взрослых девиц. Гуляли в тот раз в просторной избе Любы-повитухи, хитрющей бабы, умевшей взять свое за погулянку так же лихо, как и за принятого ребеночка. Еще она пробавлялась сводничеством. За тайную полушку она умела, как говорили в насмешку, сосватать и козла с телушкой. Люба жила бобылкой. Мужа-пьяницу согнала со двора, не нажив еще и детей. Тот запил сдуру еще хлеще, погрозился убить ее, но не посмел. Уехал в Сибирь, как нахвастался он приятелям, за золотом и там сгинул…