Смерть беспозвоночным - Иоанна Хмелевская

Усаживаясь в кресло, адвокат Вежбицкий начал без обиняков:

— Итак, я понял — все присутствующие в курсе дела и все стоят за Эву. Я разговаривал с ней полчаса назад, она попросила помочь вам распутать этот чудовищный клубок и сообщить ей. Я должен извиниться, что являюсь без предупреждения, но у меня тут рядом канцелярия, ехал мимо, дай, думаю, рискну… Но все‑таки я позвонил, когда подъехал.

Из всех присутствующих он один близко знал Эву, остальные были знакомы с ее книгами, фильмами, интервью, лишь Островский как‑то раз лично брал у нее интервью. И тем не менее с этого момента Эва Марш как бы невидимо присутствовала среди нас. Сидела на диване, ела невкусный сырник.

— Трудное и непрятное дело, — запинаясь начал адвокат, что свидетельствовало о степени его взволнованности. — Я и без Эвы догадывался о многом, остальное она мне сама рассказала, а теперь я считаю своим долгом все передать вам…

— Всего не надо, — сжалилась я над юристом, — мы тоже о многом догадывались, так что вы расскажете нам лишь недостающее.

— Ну, не очень то! — остановила меня Магда. — Я лично вот до сих пор многого не понимаю. И требую рекомпенсацию за труп, на который чуть не наступила!

— Ты умная и сама поймешь, — успокоил ее Островский.

— Пиявки! — Одновременно выкрикнула я. — Надеюсь, все понимают, что это такое? Кажется, кроме Вежбицкого, все понимали, адвокат же, возможно, первый раз услышал о беспозвоночных. Редко случалось мне видеть человека, которого одно–единственное слово буквально осчастливило. Он весь расцвел. И преисполнился такой благодарности, что вдруг я поняла — до чего же он симпатичный! И сама себе твердо приказала — использовать человека только как адвоката, без глупостей. А лучшего адвоката я вряд ли найду в случае необходимости.

— Так, значит, вы знали? — обратился Вежбицкий ко мне.

— Фиг я знала, только догадывалась и чувствовала, и знали бы вы, чего мне это стоило, пока мои неясные ощущения не подкрепились фактами. А сколько я напереживалась, кто бы знал! На собственной шкуре почувствовала, что такое неясности и сомнения, и пусть только кто попробует мне об этом напомнить!

И я грозно потрясла кулаком перед собравшимися, что, согласитесь, не очень хорошо характеризовало меня как хозяйку дома. Гости были ошарашены, только Магда не унималась.

— Ладно уж, давай, рассказывай.

— Эву осадили с двух сторон, — начала я. — Мне известно и вам известно, — я ткнула пальцем в адвоката

Вежбицкого, — что с детства она испытывала страшный гнет отца, уж ее папочка постарался. «Эва, марш!» — только и слышала девочка с тех пор, как научилась понимать слова. Он хотел мальчика, а родилась девчонка, что теперь сделаешь. Вот он и разряжал на ребенке свое разочарование. Я не вдавалась в психологию, тут нужен специалист, чтобы разобраться в подоплеке такого поведения. Был ли он антифеминистом, суперменом или просто психически неуравновешенным человеком — не мне судить. Знаю, что жену он превратил в безответную тряпку, годную лишь на то, чтобы ноги вытирать, то же хотел сделать и с дочерью. Чтобы избежать давления, девушка сбежала из дома. Только вдали от папочки она могла вдохнуть полной грудью. Эва стала хорошей писательницей, могла приносить доход человеку с умом, и тут она попала в другие сети. Ее облепили пиявки всевозможных мастей, которые артистически владели искусством высасывать из человека его творческую сущность, его мысли, его талант й делать на этом бизнес. Девушка вырвалась из когтей папочки и не могла избавиться от комплекса неполноценности, ведь он же ей вдалбливал всю ее сознательную жизнь, что она — ничтожество, только при нем и сможет прожить, самой ей с жизнью не справиться. И, даже освободившись от тирании отца, девушка стала легкой добычей беспозвоночных — паразитов всех мастей, существующих благодаря высосанным из талантливого человека мыслям и идеям, я говорю о паразитах вокруг нас — издателях, газетчиках, телевизионщиках…

— Прошу учесть, я только один раз! — пылко вскричал Островский. — Только один раз брал у нее интервью и ничего плохого в нем не написал!

— А я о вас и не говорю! — огрызнулась я. — Имею в виду всю вашу братию, эту армию шакалов, ох, извините, шакалы позвоночные, ну значит, блох, клопов и прочих пиявок. Они прибегли к помощи продажной рекламы. И тут развернулся Флорианчик Поренч. Надо признать, он был хорош собой, умен и умел очаровывать женщин. Раз в жизни нарвалась я на такого…

Я оглядела своих гостей. Те не отрывали от меня глаз и даже пощипывали сырник

— Ну да, я в ту пору была в возрасте Эвы. Какая жалость, что мы не были знакомы! Но Поренч перестарался. Эва быстро разобралась в нем, школа папочки не прошла бесследно, и сорвалась с его крючка. Точно не знаю, но мне кажется, Поренч не смирился с поражением, рассчитывал, что Эва еще вернется к нему, а с другой стороны… Боюсь, у него случилось так называемое раздвоение личности. Надежда на возвращение Эвы и страстное желание ей отомстить. Его переполняли ненависть и злоба, и он развернул бешеную деятельность. Почему, черт возьми, пан это не записывает? — рявкнула я на Островского.

От неожиданности Островский вздрогнул так, что вздрогнула и я, сидевшая с ним на одной кушетке.

— Записываю я, записываю! — пробормотал он. — Вы просто не замечаете.

— Ну и слава богу, второй раз повторять не буду.

И я продолжала:

— Если говорить о Поренче, надо сказать и о третьей его характерной черте, о его режиссерских амбициях. Об этом лучше всех может рассказать Мартуся, на себе испытала. Вайхенманна он бы не перепрыгнул, но разные Заморские и Држончеки под ногами у него болтались, думаю, ума у него хватало, чтобы не тягаться с настоящими режиссерами, такими, как Вуйчик или Лапинский, но вот эти… Он им цену знал и понимал, что надо избавиться от этих тупых чурбанов. И тут он познакомился с папочкой. Убедить его во вреде Вайхенманна для Поренча не составило труда, возможно, он сам удивился, с какой легкостью обвел вокруг пальца заносчивого старика и как тот ловко расправился с Вайхенманном. Ну а потом ему оставалось лишь выбирать, на кого направить свое живое орудие мести…

— Устала, надо передохнуть. И раз уж начала, о всех своих глупых измышлениях расскажу. Пусть это даже так и останется моей собственной выдумкой…

— Перерыв. Теперь делайте с этим что хотите, а я вам не английский джентльмен. И вообще, я пошла за коньяком.

Английский джентльмен вот откуда взялся: как известно, настоящий джентльмен до пяти часов не потребляет крепких напитков. Не будучи им, я могла себе позволить. Когда имеешь дело с такой омерзительной аферой, когда у тебя перед глазами роятся пиявки всех мастей, без подкрепления не обойтись.

— И все же вы так и не произнесли тех слов, которые давят меня, — упрекнул меня Вежбицкий. — Так сказать, окончательное заключение…

— Я тоже не английский джентльмен, — заявила Магда. — И за рулем Адам. Мне тоже требуется подкрепление. И попрошу все же назвать те самые слова, которые давят…

Я выполнила лишь первую половину ее пожелания.

Заговорил Петр Петер:

— Надо же, как все это сложно. С Эвой я встречался только раз в жизни, в раннем детстве. На похоронах моего дедушки. И почти не помню. Но моя мать… Не могу ее осуждать, но что мне выбрали такого крестного!.. Он, из любви делать людям пакости, дал мне имечко… Такого человека в крестные! Вы хотите сказать, что их всех поубивал отец Эвы? Так у меня получается из вашего заикания, уж извините, пани Иоанна, я‑то вас уважаю и гадостей говорить не собирался…

Присутствующие переглянулись. А я вдруг вспомнила, что у Петрика аллергия на кошек, а у меня вон их сколько. И нет гарантии, что какая‑нибудь не пробралась в квартиру и теперь не спит в укромном местечке. Нет, вряд ли, тогда Петрик почувствовал бы это и принялся задыхаться, а он ни в одном глазу.

— Ох, пригодился бы нам сейчас инспектор Гурский, — вздохнул Островский.

Тут же адвокат Вежбицкий, поблагодарив его взглядом, высказал мнение, что следователь может знать такие вещи, о которых нам не сообщил. Ведь отец Эвы мог и не один действовать.

— И из вежливости вынул из руки сообщника орудие убийства, чтобы отнести его пани Петер. И к тому же он был тогда в Буско–Здруе.

— Вот я и говорю — очень нужен Гурский…

А поскольку самое страшное сказала не я, а Петрик, то я, набравшись духу, высказала свое последнее сомнение:

— Скажу вам, что я поставила бы на папашу все имеющиеся у меня деньги, если бы не Поренч. Поренч нанес Эве самый страшный вред — заставил ее разувериться в ее творческих способностях Просто чудо, что ей удалось стряхнуть с себя эту тяжесть. И снова стать человеком. Для папочки он был ценным союзником. Что же, он союзника укокошил? Совсем из ума выжил? Нет, этот Поренч у меня никуда не вписывается.

Все мои гости согласно кивнули, соглашаясь со мной. Только Вежбицкий попытался что‑то сказать. Когда все замолчали, он решился: