Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

— Жили мы втроем в одной комнате — друзья. Все члены горкома. Услыхали ночью по радио на площади: целинные земли. Очень заинтересовало. А у нас в городе затишье, больших новых дел не предвидится. Пошли в тот же вечер к секретарю горкома комсомола, условий не спрашивали. Теперь все здесь.

Я старался записать поточнее его слова, потому что они кажутся мне наполненными большим содержанием. Я даже хотел потом перенести этот факт в будущую кинокартину, но моим ценителям и советчикам показалось, что факт этот нетипично выражает жизнь… ибо что такое затишье? Застой. А застой не показателен для нашей действительности. Более того, если молодые люди поехали на целину от затишья, то, очевидно, они сделали это не от горячего энтузиазма… Тут есть, если угодно, какая–то ущербность, неудовлетворенность жизнью, в общем, что- то не то… Нетипично…

Но, по моему глубочайшему и решительному убеждению, этот неподдельный рассказ типичнее всего обобщает патриотические чувства нашей молодежи в ее стремлении как–то по–новому в своей ранней жизни, как–то широко и смело выявить себя. У каждого из нас бывает в жизни свое затишье, своя неудовлетворенность и спад. И в маленьком подмосковном городе размеренно идущая жизнь могла навести троих молодых членов горкома комсомола на романтические чувства, зовущие куда–то к новому огромному, неизвестному, что и присуще романтизму молодости.

И хорошо, что эти романтические чувства вызвал призыв партии и правительства ехать жить и работать на целинные земли. В том–то и патриотизм и энтузиазм, что в этом весьма простом и нелегком деле наши молодые люди находят выход своим юным порывам, своим желаниям сделать новую жизнь, начать новую биографию.

У одних затишье и не предвиделось новых, больших дел, у других личная жизнь не сложилась, третьи мечтали прославиться, четвертые строго и деловито ехали просто–напросто подымать целину с точным знанием задачи, и к ним, по–моему, относятся прежде всего профессиональные трактористы, комбайнеры, работники совхозов и МТС. Но и у каждого из них в отдельности есть свои особенные, только их жизни, их характеру присущие причины и поводы вызваться ехать одними из первых на целинные земли. Прошу прощения у читателя. Я знаю, что повторяю общеизвестные истины, и все же повторяю, хотя бы потому, что люблю видеть жизнь в ее поразительном многообразии. А если жизнь в тех же краях целинных земель делится, к примеру сказать, на лица положительные, или идеальные, и на лица отрицательные, или неидеальные, то что же там изучать? Бери счеты и отмечай в блокноте: столько нашел идеальных и столько неидеальных, и делу конец.

Возвращаюсь в палатку.

Мне хочется продлить беседу, чтоб надолго запомнить образ этого комсомольского вожака. Худощавую и крепкую его фигуру обтягивает голубая майка с какой–то спортивной эмблемой. Рукава засучены. Руки рабочие, сильные, сухие. На голове обычная кепка. Лицо, как мне думается, излишне суровое, с сухим и холодным выражением, может быть, искусственно суровое… По летам ему, по–видимому, еще нет и двадцати, но выглядит он старше своего возраста из–за своей суровости.

По манере говорить он в свое время до десятилетки не дотянул. Впрочем, на целине не часто встречаются ребята с законченным средним образованием. Причиной тому война. Многие ребята остались без семей. И, несмотря на то, что молодой человек этот не умеет поддерживать тонкую беседу, резок с товарищами, внешне сух, мне хочется еще и еще говорить с ним…

Почему? Во всякой резкой самобытности есть своя притягательная сила и власть. Он никого не копирует, не старается казаться ни лучше, ни значительнее того, чем он есть. К великому изумлению окружающих, он мне говорит, что не собирается век жить на целине, и развивает мысль о том, что на его век хватит каких–то новых дел, о которых пока нам ничего не известно. Иначе говоря, этот жесткий на вид человек оказывается горячим и втайне мечтательным, притом суровым и гордым романтиком, который сбежит от затишья, если оно окажется на целине, и который всегда хочет ощущать и видеть себя не в стороне, а на главной магистрали жизни.

Чем плох такой человек? По–моему, очень хорош. И когда я вспоминаю об этой встрече, то у меня перед глазами возникает суровая картина холодного утра с резким дождем, зеленая мокрая палатка и поодаль от нее высокий крепкий парень в голубой майке со скупой улыбкой. Он вышел проводить нас, не говорит пустых слов на прощание, жмет руку, стоит на пронзительном мокром ветру без тени неудовольствия, и весь он, прочный, решительный, твердый, остается в моей памяти образом надежного, нового человека советской складки.

Урнекский совхоз. Вторая бригада…

Повторяться не хочется, но все же надо говорить о том особенном, лагерно–оседлом быте, который составляет первую и главную отличительную черту жизни наших новоселов, или «целинников», как их называет местное население. Палатки и другие временные сооружения — от фанерных клетушек до бараков, врытых в землю, — создают дух лагеря, а все желания и целеустремления людей тянут их к оседлости. Отсюда и возникают досады неустроенной жизни, вполне уместной и терпимой в лагере. Иначе говоря, человек хотел бы поскорее покончить со своим неустройством, но лагерь остается лагерем, где все остается временным, сделанным на живую нитку.

Эту неустроенность с ее неуютностью, разбросанностью и досадами мы встречаем во второй бригаде Урнекского совхоза. Стоянка найдена хорошо. Кругом березовые миниатюрные рощицы, именуемые здесь колками. Впрочем, в рощицах этих особенно не разгуляешься, в особенности перед вечером: комар живет там тучами. Край озерный, с огромными заболоченными низинами, заросшими камышами, — вот, наверно, отчего здесь всюду не дают житья комары.

На поляне, по роскошной траве, где стоят непременный вагончик и палатки, много мусора; трава не скошена, кочки не срыты. У одной из палаток стоит девица в темно–синих брюках, выглаженных в четкую складку, в свитерке с оленями на груди, в газовой косыночке. Стоит она эффектно, поставивши одну ногу на бревно; на приезжих, в числе которых находятся директор и парторг совхоза, смотреть не желает. Собой хороша. Лицо темное, персиковое, в ямочках, лоб упрямый, крутой, глаза черные, угольные и злые.

Через некоторое время из палатки появляется другая красавица. На ней лыжные штаны и ярко–малиновый капот в цветах, голова — большой шар не то природных, не то созданных кудрей. Выражение лица полно застывшего недоумения, точно она о чем–то хочет спросить окружающих и не может понять, о чем. За нею следом раздается вздыхающий голос певицы Шульженко о том, что чего–то не надо рассказывать.

И вот напиши на картине двух таких героинь целины, и скажут — карикатура, насмешка, издевательство. А в действительности — неподдельная и обычная для здешних ребят жизнь с ее повседневными красками.

Через короткое время выяснилось, почему девушка в глаженых брючках не желала бросить своего взгляда на приехавших: она с неудовольствием ждала, когда директор совхоза сам бросит взгляд на нее. Он в конце концов это и сделал… И как только посмотрел он в ее сторону, она стремительно и, как показалось мне, демонстративно исчезла за пологом палатки, а здесь, где директора окружили трактористы, начался прилив неудовольствия.

Речь пошла о еде.

Готовят дурно, каждый день одно и то же: гуляш, который в этих краях является почему–то самым распространенным блюдом; гуляш этот невозможно урвать зубами… Словом, очень плохо.

А кто виноват во всем? Оказывается, виновата девушка в брючках, с оленями на груди. Она здесь старшая повариха.

Выслушав все нарекания, директор направляется к палаткам и тихо вызывает виновницу. Она выходит надменно. Стоит, скрестив руки на груди. Персиковые щеки ее переливаются живыми красками горячей молодости.

Директор Урнекского совхоза — по характеру человек добрый, тонко и ласково относящийся к молодежи, которая, видимо, его любит, но по достоинству ценить не умеет. Говорит он тихо, чуть–чуть растягивая слова для убедительности, в разговоре улыбается, стремится воздействовать на собеседника хорошими струнами разговора.

— Разве можно так готовить гуляш? Нехорошо. Я ведь прошлый раз пробовал — жуткое дело, — тихо говорит он, не желая поносить девушку при свидетелях. — И подать надо хорошо, любовно, с приветом…

Многого я не слышу. Но часто доносятся до слуха одни и те же слова:

— Отпустите меня работать прицепщицей. Не хочу!

Расходятся они недовольные друг другом, раздосадованные. И пока директор разбирает ремонтные дела в бригаде, я пытаюсь заговорить со старшей поварихой. У нее дурное настроение, говорит через силу, смотрит все время в сторону, и я не могу отделаться от впечатления, которое производит весь ее изящно–стилизованный внешний вид, что ей не место на целине, что она сделала ошибку. Но я уж по опыту знаю: никакими клещами не вытянешь у нее признания этой ошибки. Одни бранят плохое, с их точки зрения, руководство, другие демонстративно требуют работы по специальности, которую им пока что дать невозможно, третьи волынят на любой работе, но и они ни за что не признаются, что им не по душе жизнь в совхозе и сами новые места.