Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

Самуил скрестил на груди руки и с издевательской усмешкой воскликнул:

– Ах-ах! Вы и правда это сделаете? Что ж! Черт возьми, любопытства ради мне бы даже хотелось, чтобы это произошло. Ах, так вы, стало быть, могли бы и заговорить? Но тогда ведь и я тоже заговорю. Или вы считаете, что мне нечего сказать? Проклятье! Диалог между обвиняемым и обвинителем обещает быть весьма поучительным. У меня на сердце накопилось немало интересного, как вы думаете? Так обвините же меня, я ничего не стану отрицать, совсем наоборот. Но я вам отвечу.

– О! Какой гнусный цинизм! – воскликнул изумленный барон.

– Да нет же, – возразил Самуил. – Все как нельзя более просто: вы нападаете, я защищаюсь. Моя ли вина в том, что сейчас наши силы так неравны? Я ли причиной тому, что мне нечего терять, тогда как вы можете потерять все? Моя ли вина в том, что я не ставлю на карту ни знатное имя, ни благо семьи, ни состояние, ни репутацию, ни положение, а вы рискуете всем этим? Вы желаете поединка между нами, так разве я повинен в том, что вы подставляете под удар такой внушительный фасад, а я тонок, как бритвенное лезвие? Чем же мне вам ответить? По-моему, здесь возможен лишь один ответ: господин барон, стреляйте первым!

Господин фон Гермелинфельд на мгновение растерялся от такой дерзости. Однако, быстро справившись со своей растерянностью, он заявил:

– Что ж, пусть будет так! Я принимаю ваш вызов даже на таких условиях. Посмотрим, на чьей стороне окажется общественное мнение и правосудие!

– Правосудие! – повторил Самуил. – Общественное мнение! Я скажу им то же, что говорил вам. Вы первыми выступили против меня, – заявлю я им, – вы первыми стали меня преследовать. Моя ли в том вина? Разве это общество, что теперь посягает на право суда надо мной, не отвергло меня изначально? Обязан ли я хоть чем-нибудь этому правосудию, что покинуло меня на произвол судьбы? Я ведь не законный сын, не признанный светом наследник, не добродетельный потомок исполненного достоинств отца, не дитя, оберегаемое установлениями права и религии, а благородство крови, текущей в моих жилах, не засвидетельствовано законом – короче, я не Юлиус. Нет, черт возьми, я Самуил, бастард, дитя любви, сын каприза, наследник порока, и в жилах моих не отцовская благородная кровь, а лишь ее кипение и пена. Так пусть же Юлиус олицетворяет порядочность, влиятельность и добродетель своего законного отца, я же воплощаю собой неистовство, бунт, разврат моего неведомого родителя. Talis pater, talis filius[19] – это ведь простейший закон. И пусть суд оценит его справедливость. Называйте мои поступки каким угодно именем. Скажите, что я совершил преступление, пусть так! А я предложу судьям выбор, кого предпочесть, кто виновнее: тот, кто совершил преступление, или тот, кто породил преступника!

Барон слушал его, бледный от изумления и ярости. Христиана трепетала от ужаса. И вот г-н фон Гермелинфельд заговорил снова:

– Еще раз повторяю вам, сударь, что на вас никто не нападал. С согласия вашей первой жертвы вас даже избавят от возмездия при условии, что вы откажетесь от своего замысла погубить вторую. Но если вы еще хотя бы раз попадетесь на глаза моей дочери, я изобличу вас, что бы ни случилось. Если угодно, я допускаю, что судьи найдут в ваших рассуждениях известный резон. Однако сомневаюсь, чтобы они нашли его в вашем преступлении. Ему есть живой свидетель – Гретхен, есть и веская улика – этот флакон. Что сможет противопоставить этому обвиняемый?

– Что? – расхохотался Самуил. – Да он просто будет вынужден превратиться в обвинителя, только и всего. Я напомню, что существует и такой закон: око за око! Если бы я совершил преступление иного рода, воровство или убийство, я бы понимал, что у моих обвинителей нет причин сомневаться в успехе, и, возможно, мог бы испугаться или обратиться в бегство. Но о чем пойдет речь в нашем случае? О совращении девственницы. Что ж! И мою мать соблазнили. У меня хранятся письма, доказательства ее сопротивления и преступной настойчивости ее совратителя. Неужели, господин барон, вы полагаете, что свидетельство мертвой жертвы не столь священно, как показания живой? Что до этого флакона, то он улика против меня, допустим, но он может стать и уликой против кое-кого еще. Кто помешает мне заявить, истинно или лживо, что искусно подобранный состав этого ужасного зелья был мною открыт при анализе остатков содержимого подобного же флакона, потерянного соблазнителем в доме моей матери?

– Но это же мерзкая клевета! – вскричал барон.

– Кто вам сказал? – усмехнулся Самуил. – И кто в силах это доказать? Теперь вам понятен мой способ защиты, господин фон Гермелинфельд? Я не преступник, я мститель. Моя защитительная речь? О, это была бы речь обвинительная, да еще какая!

Он умолк. Барон, совершенно ошеломленный, не отвечал ни слова: руки его дрожали, седые волосы были влажны от холодного пота.

Торжествуя, Самуил прибавил:

– Господин барон, я жду вашего вызова в суд. Госпожа фон Эбербах, я жду, когда зазвонит ваш колокольчик. Мы еще увидимся с вами обоими – итак, до свидания!

Бросив им это «до свидания», словно угрозу, он вышел – не через потайной ход, а через парадную дверь, с силой захлопнув ее за собой.

– Самуил! – крикнул барон.

Но тот был уже далеко.

– Ах, дитя мое! – сказал барон Христиане, которая, онемев от ужаса, прильнула к его груди. – Этот Самуил для нас человек роковой. Ты видишь, совладать с ним не в моих силах. Но защитить тебя я сумею. Тебе надо быть осторожной, ни на минуту не оставаться в одиночестве, следить, чтобы рядом постоянно кто-нибудь находился, и, наконец, вы должны либо покинуть этот замок, либо тщательно исследовать его и перестроить. Будь покойна, я здесь и буду охранять тебя.

В коридоре послышались шаги.

– А, это Юлиус, я узнаю его походку! – воскликнула Христиана, несколько приободрившись.

Дверь отворилась, и действительно вошел Юлиус.

LVII

Жена и мать

– Дорогой отец, – сказал Юлиус, обнимая барона, – мне сказали, что вы меня ждете вот уже несколько часов и даже посылали за мной в лес. Меня не нашли по той основательной причине, что я там не был. Бог мой, я ведь привык, выходя из дому с ружьем за плечами, иметь еще и книгу в кармане, притом по-настоящему только она мне и требуется. Отойдя от замка всего на милю, я присел на траву, открыл Клопштока и читал, пока не стемнело. Мечтатель во мне всегда берет верх над охотником. Однако вы, похоже, собираетесь сообщить мне что-то неотложное?

– Увы, да, Юлиус.

– Да что стряслось? Вы выглядите таким озабоченным и удрученным…

Барон посмотрел на Христиану, будто заколебавшись. Угадав причину его нерешительности, молодая женщина торопливо сказала:

– Вас стесняет мое присутствие? Я тотчас уйду.

– Нет, моя девочка, останься. У тебя хватит твердости и решительности, не правда ли?

– Вы меня пугаете, – прошептала Христиана. – Я предчувствую недоброе.

– Тебе надобно знать, зачем я сюда приехал, – продолжал барон, – так как я надеюсь, что ты поможешь мне убедить Юлиуса исполнить то, о чем я должен просить его.

– Чего же вы хотите, отец? – спросил Юлиус.

Барон протянул ему письмо.

– Это от дяди Фрица, – сказал Юлиус.

И он стал читать вслух, причем ему не однажды пришлось замолкать, когда голос прерывался от волнения:

«Нью-Йорк, 25 августа 1811 года.

Мой возлюбленный брат!

Тебе пишет умирающий. Я страдаю от недуга, не знающего пощады, и постель, в которой я лежу уже два месяца, мне суждено покинуть только затем, чтобы лечь в могилу. В моем распоряжении всего три месяца. Врач, принадлежащий к числу моих друзей и знающий твердость моего характера, уступив настойчивым просьбам, сказал мне правду.

Ты тоже меня знаешь, а потому не можешь сомневаться в том, что, если такая новость и причинила мне сильную боль, причиной этому не были ни подлый страх смерти, ни трусливые сожаления о жизни. Я пожил довольно, и вследствие предприимчивости, трудолюбия и бережливости скопил состояние, которое сможет способствовать твоему благоденствию и счастью моего дорогого племянника. Но я надеялся, прежде чем умру, успеть увидеть это. Я хотел обратить в наличные все мое добро, привезти деньги в Европу и сказать вам: “Будьте счастливы!” Такую награду за все труды я сулил сам себе, и мне казалось, что Господь не сможет мне в ней отказать. Но Господь судил иначе, и да свершится его святая воля.

Итак, мне не суждено увидеть мою родину. Ия больше никогда не увижу тех, кто был для меня дороже всего на свете. Чужая рука закроет мне глаза. Я говорю все это не затем, чтобы вынудить тебя и твоего сына или хотя бы одного из вас приехать сюда. Тебя удерживают на месте узы долга, его – узы счастья. Нет, я не зову вас, и притом вам бы пришлось очень спешить, чтобы застать меня в живых. Вам едва хватило бы времени, чтобы примчаться, и вся эта спешка – лишь затем, чтобы увидеть, как я тотчас умру! Вы потеряли бы три месяца, а мне могли бы подарить всего один день.