Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

– «Нет, нет! Мужчина не должен спотыкаться! Чем бы ты ни было, безымянное “там”, лишь бы мое “я” не покинуло меня; будь чем угодно, лишь бы оно перешло со мною в тот мир… Все внешнее – только тонкий слой краски на человеке… Я сам свое небо, сам свой ад».[17]

И все же Карлу Моору суждено еще раз поддаться нежному чувству, когда Амалия, уже знающая, кем он стал, не скрывая своей любви, сжимает его в объятиях:

– «Она прощает меня! Она меня любит!.. Я чист, как эфир небесный! Она меня любит!.. Мир снова воцарился в душе моей… Мука унялась! Нет больше ада! О, посмотри, посмотри! Дети света плачут на груди рыдающих дьяволов».[18]

Эти возвышенные слова вырвались из уст Самуила с такой болью, с таким неизъяснимым чувством, что Христиана была невольно растрогана. На мгновение у нее даже мелькнула мысль, что, пожалуй, было бы не так уж невозможно нравственно возродить Самуила: в темных глубинах этого жестокого духа, может быть, прячется что-то доброе.

Но нет, зло упорно и засасывает, подобно трясине. Оно не так легко отпускает тех, кто уже стал его добычей. Великому грешнику не дано изменить свой удел. Полное примирение между невинностью и злодейством недостижимо. Амалия обречена. Предначертания рока должны свершиться. Любовь Карла гибельна и не может быть иной. Его свирепые сподвижники не допустят, чтобы атаман их покинул. Они простирают свои обагренные кровью клинки между ним и его возлюбленной; они раздирают на себе одежды, показывая ему шрамы от ран, полученных ими в борьбе за него; они напоминают ему о лесах Богемии, о его клятвах, о преступном братстве, связавшем их. Карл принадлежит им. Он их раб, собственность, оплаченная кровью. Шайка требует жертву взамен своей жертвы – Амалию!

И вот уже один из них прицеливается в нее. Но Карл Моор вырывает у него ружье и своей рукой поражает возлюбленную.

Христиана вскрикнула. Ей показалось, будто Самуил целился в нее и его пуля пронзила ей сердце.

Юлиус усмехнулся. Он думал, что ужас Христианы был всего лишь обычным женским испугом при звуке выстрела. Пока звучали последние реплики пьесы, Христиана успела овладеть собой, а ее волнение при столь драматической развязке гениального творения выглядело более чем естественно.

Занавес опустился под громовые крики «Браво!». Самуила тотчас вновь вызвали на сцену, вознаградив неистовыми рукоплесканиями.

– Пойдем домой! Скорее! – сказала Христиана мужу.

– Непременно! Вот только выразим Самуилу наше восхищение, – не замечая ее чувств, отозвался Юлиус.

LIV

Добродетели подчас не хватает обходительности

Муж повлек Христиану за кулисы лесного театра.

При виде их Самуил шагнул навстречу, еще одетый в свой роскошный и мрачный сценический костюм. Бледность – след страстей, реальных и наигранных, – покрывала его черты.

Юлиус в порыве восторга сжал ему обе руки.

– Ты был великолепен! – сказал он. – Ты тот, кем хочешь быть, и можешь все, чего бы ни захотел!

– В самом деле? – обронил тот с недоброй усмешкой.

Христиана не произнесла ни слова. Но ее бледность и волнение, даже само ее молчание были красноречивы.

Чистосердечный и потому далекий от малейшего подозрения, Юлиус очень хотел разбить лед между своей женой и другом. Поэтому он как бы случайно отошел в сторону побеседовать с приятелями, оставив Самуила наедине с Христианой.

С непринужденной почтительностью, за которой у него, казалось, всегда пряталась ирония, Самуил сказал:

– Сударыня, примите благодарность за то, что вы удостоили своим присутствием одно из наших развлечений. До сих пор вы относились к ним враждебно, а между тем, для кого, если не для вас, было затеяно все это? Разве не вы сами пожелали этой пересадки города в деревню? И не по вашему ли приказанию я доставил сюда любезную сердцу Юлиуса гейдельбергскую суету?

– Это лишь доказывает, – тихо, чуть ли не шепотом проговорила Христиана, – что человек подчас выражает желания, в которых потом раскаивается.

– Вы раскаиваетесь, что побудили нас явиться сюда? – спросил Самуил. – Эта сутолока уже успела вам наскучить? Скажите только слово, сударыня, и я уведу этих людей так же быстро, как привел.

– Вы сделаете это?

– Как только пожелаете, даю слово! Тем более что приключениям такого рода лучше не тянуться слишком долго, а оставлять в памяти след, подобный молнии, что сверкнула и погасла. За эту неделю в жизни моего народца не было ни одной скучной минуты, а на этом голубом знойном небе – ни одной тучки. Нам самое время уйти. Мы вас утомили – что ж, я вас избавлю от нашего присутствия. И прежде всего от самого себя.

Христиана сделала жест учтивого отрицания.

– Я только надеюсь, – продолжал Самуил, – что наш маленький вояж был не вовсе бесполезен для вашего счастья. В самом деле, Юлиусу следовало встряхнуться, он в этом нуждался. Видите ли, сударыня, ваш дражайший супруг – это своего рода маятник, я же имею честь состоять часовщиком при этом механизме. Возвращаю его вам заведенным по крайней мере месяца на три.

– Господин Самуил! – оборвала Христиана с достоинством.

– Прошу прощения, сударыня, – возразил Самуил, – я не хотел вас оскорбить. Никак не могу привыкнуть, что истина, будучи высказана вслух, может восприниматься как обида. И однако, если исходить из расхожих понятий, с моей стороны было бы… – как это говорится? – неуместно, если бы, пытаясь проникнуть в ваши помыслы, я рискнул предположить, что во время этого представления вы были поражены искренностью и силой страсти, переполнявшей меня…

– Не вижу, что могло бы помешать мне признаться в этом, – сказала Христиана.

– А если бы, – продолжал Самуил, – я в таком случае осмелился предположить, что вы могли бы мысленно сравнить этот жар, эту мощь порыва с мягкими, бледными чувствами Юлиуса…

Христиана снова прервала его.

– Господин Самуил, – твердо произнесла она, – во всем мире я люблю только моего мужа и ребенка. Моя Душа всецело принадлежит им. Их нежность – вот все, что нужно для утоления потребностей моего сердца. Это его богатство, а кто достаточно богат, никогда не завидует и не стремится завладеть богатствами других.

– О добродетель, неколебимая, как скала! – язвительно вскричал Самуил. – Подобная твердость, сударыня, быть может, и почтенна, но неуклюжа и опасна. Будь в вас поменьше жесткости и тщеславия, а гибкости и тонкости побольше, кто знает, возможно, вы бы и смягчили мое сердце, в сущности более уязвимое, чем кажется? Отчего было не попробовать хотя бы обмануть меня? Увы!

Христиана осознала свою тактическую ошибку: в поединке с таким грозным противником ее и в самом деле не следовало допускать.

– Теперь моя очередь, – проговорила она, – повторить ваши слова, сударь: я не хотела вас оскорбить.

– Оставим это, – холодно отозвался Самуил. – Сейчас, сударыня, нам пора проститься. Я положил себе предстать перед вами не раньше чем вы сами звоном колокольчика призовете к себе вашего покорнейшего слугу. Не беспокойтесь: я, знаете ли, никогда не забываю ни одного из своих обещаний.

– Как? Ни одного? – прошептала Христиана.

– Ни одного, сударыня! – повторил он, и угроза вновь зазвучала в его голосе. – Во всем, что касается обещаний и клятв, я имею такое несчастье или, если угодно, порок, как беспощадная память. Гретхен, надо полагать, кое-что рассказала вам об этом?

– Гретхен! – содрогнувшись, вскричала Христиана. – О сударь, как вы осмеливаетесь произнести это имя?

– Все, что было мною сделано, сударыня, я совершил исключительно из-за вас.

– Из-за меня?! Ах, сударь, не делайте из меня соучастницу, пусть даже невольную! В таком гнусном злодействе…

– Да, из-за вас, сударыня! – настаивал Самуил. – Чтобы доказать вам, что, когда я люблю и желаю, я иду до конца. То есть до преступления.

Но тут, к счастью для Христианы, охваченной смятением и ужасом, к ним возвратился Юлиус.

– Я поздравил с успехом твоих актеров и наших товарищей, – сказал он приятелю. – Теперь я весь в твоем распоряжении. До завтра, Самуил.

– Завтра, Юлиус, нас, вероятно, уже здесь не будет.

– Как? Вы возвращаетесь в Гейдельберг? – удивился Юлиус.

– Возможно.

– Надеюсь, ты не собираешься исполнить профессорские требования?

– О, разумеется, нет! Они сами примут наши условия.

– В добрый час, – вздохнул Юлиус. – Ну да все равно! Я постараюсь успеть сюда до вашего ухода, так что пока расстаюсь с тобой лишь до завтра.

– Прощайте, сударь, – сказала Христиана Самуилу.

И Самуил ответил:

– До свидания, сударыня.

Как вскоре оказалось, предположения Самуила не были излишне самонадеянными. На следующий день посланцы академического совета вернулись в сопровождении портного, башмачника и колбасника, тех самых, что избили достопочтенного Трихтера. Все требования студентов были выполнены, в том числе и денежная контрибуция. Три торговца принесли подобающие извинения от своего лица и от имени всех бюргеров.