Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Квартирный хозяин выглядел так – невысокий еврей, подвижный, с широким лицом, рыжеватой бородой, посеревшей от старости, и маленькими сердитыми глазами. У него были три черты характера, каждая из которых не прибавляла мне душевного равновесия: он всегда был чем-то огорчен, был груб, а также совершенно не выносил моего смеха и веселья. Всю зиму он твердил мне: разве может молодой человек позволить себе так смеяться, когда в мире столько скорби и печали? Мой смех ему не нравился также и с эстетической точки зрения. Один раз он даже позволил себе изобразить мой смех, чтобы показать мне, как неприятно он звучит. Он сделал это во время обеда. После обеда я сообщил квартирному хозяину, что назавтра я намерен покинуть деревню, что не хочу оставаться в его доме ни минуты, и все расчеты с ним произведет мой друг, учитель в доме арендатора. Квартирный хозяин был ошарашен. Он сказал, что у него были самые лучшие намерения: я «еще ребенок», и он заботится о моей воспитанности, чтобы я не выглядел некультурным в глазах окружающих. Если мне это не нравится, он обещает, что с настоящей минуты не будет мне возражать.

Квартирная хозяйка, женщина лет 50, высокого роста, молчаливая и миловидная, весь день после полудня стояла у печи и напевала русскую песню:

Ах, разлука, моя разлука, Чужая сторона…[6]

Ее печальное монотонное пение было похоже на тихую жалостливую песню сверчка.

В подобных условиях я приобретал свой первый педагогический опыт. У меня было 14 разновозрастных учеников. Старший сын квартирного хозяина и еще один ученик готовились к бар-мицве – и я должен был преподавать им законы тфилин. Еще двум ученицам было по 14–15 лет, и одна из них была необыкновенна красива. Младшему сыну квартирного хозяина и еще троим ученикам было по 9 лет. И еще двое, помладше, обучались первый год. Я должен был преподавать ученикам иврит, устный и письменный, Пятикнижие и Раши, ранних и поздних пророков, русский язык, арифметику и немного географию и «Книгу хроник»; «для Бога и для людей» – так выразилась квартирная хозяйка, когда приглашала меня. По уровню своих знаний ученики тоже сильно различались. Не только ивритом и Танахом, но даже русским языком, на котором все жители деревни неплохо говорили, ученики владели в различной мере. Красивая ученица – ее звали Лея – хорошо говорила по-русски и неплохо читала; значительная часть учеников говорила почти по-украински, а русский литературный язык знала и понимала очень слабо. Стоявшая передо мной задача была сложна еще и вот почему: до меня у них был очень сильный учитель, Шмуэль Паперна (не то из Бобруйска, не то из какого-то местечка под Бобруйском); он был опытный преподаватель, а кроме того, был гораздо основательнее, чем я, подкован в русском языке и общих дисциплинах; у него была очень приятная внешность и манеры – веселый и энергичный, с огоньком (я с ним потом встречался раз или два на собраниях Сионистской социалистической партии (ССРП)), он умел покорять сердца учениц, и та красивая ученица Лея, привлекшая мое внимание на первом же уроке, удостаивалась его особого внимания, в том числе и благодаря ее способностям и знаниям. Однако несмотря на то, что моя веселость так сильно угнетала квартирного хозяина, ученикам я казался печальным, скучным, стыдливым и нерешительным, – в результате мои отношения с учениками стали довольно прохладными. А домохозяин спешил «вернуть» мне душевное спокойствие, обращая мое внимание на производимое мною впечатление. Однако вскорости благодаря двум дисциплинам ко мне вернулось доверие учеников и мой авторитет вырос в их глазах. Я имею в виду Танах и чистописание. Преподавая Танах, я делил главу на кусочки, пересказывал ее краткое содержание, читал главу или отрывок из главы, затем ученики читали ее и изучали комментарии Раши и «Мецудот». Эти уроки я проводил с большим воодушевлением и волнением в сердце, которое передавалось и ученикам. И мой коллега, который был учителем в доме арендатора и присутствовал на уроках Танаха (так как слышал о них много хорошего), предсказал мне большой успех в сфере преподавания. Он сказал: «У тебя очень убедительный голос». Я помню, что когда преподавал книгу Шмуэль II{407} в одном из классов моей «школы» и пересказывал ученикам плач Давида о смерти Шауля и Йонатана, плакали почти все ученики. Тот урок совершенно покорил их сердца.

В преподавании чистописания мне тоже удалось достичь успеха. Обыкновенно я – как раньше мои учителя – писал от руки первую строчку вверху тетрадного листа, а ученики должны были многократно переписывать ее ниже. В какой-то момент я сказал ученикам, что каждому напишу в тетрадь какой-нибудь рассказ, причем каждая строка рассказа будет записана как верхняя строчка на отдельном листе тетради. Текст рассказа будет продолжаться на верхней строке каждого последующего листа. Все рассказы относились к историям библейского периода – от истории про «Авимелеха и Гаала» и до рассказа про «Баруха бен Нерию при дворе царя Йехоякима{408}». Эти рассказы обладали еще меньшей ценностью, чем мои стихи, но зато детям было интересно, и мой авторитет стал расти. Проблема авторитета стояла для меня очень остро, она появилась еще в самые первые дни, когда мой престиж преподавателя русского языка был подорван красавицей Леей. Лея задавала мне много вопросов. Время от времени она отыскивала трудные слова латинского происхождения, прочитать которые она затруднялась, и обращалась ко мне с просьбой объяснить эти слова. И просила не только объяснить смысл слова, но и показать правильное написание, привести примеры словоупотребления и указать корень слова. Сначала я честно пытался отвечать. Но затем мне пришлось взять на вооружение ответ: «я не знаю»; разумеется, в том случае, если я действительно не знал. Впрочем, надо признать, что такие случаи были нередки. Однако могу с удовлетворением отметить, что как раз подобный ответ практически не снижал моего авторитета; многие считали, что я таким образом осекаю надоедливую ученицу. Но затем я объяснил им, зачем нужен словарь и как им пользоваться, что такое языковая точность, почему составителем словаря должен быть специалист; и предложил приобрести на всех один большой словарь, и тогда мы будем знать слова. Мое предложение оказалось весьма кстати, и мы вскоре приобрели недавно вышедший орфографический и этимологический словарь русского языка под редакцией Чуднова и классную доску, куда можно было выписывать слова. Но прежде чем я до этого додумался, прошло 10 недель, которые были очень непростыми.

Книг в деревне почти не было, особенно еврейских книг. В большой комнате, которая служила одновременно столовой, гостиной и спальней, стояла этажерка, накрытая скатертью. Только через два месяца меня осенило, что на полках этой этажерки множество книг: карманный Танах с комментариями Раши, «Мецудат Давид» и «Мецудат Цион»; молитвенник в русском переводе (Лифшица, если мне не изменяет память), два сидура, Слихот{409}, «Пиркей Авот»{410}; огромный фолиант под названием «Все сочинения Пушкина в одном томе», русский исторический роман из времен Петра Великого, томик рассказов русского писателя 70-х Засодимского{411}… А кроме того, «История евреев» Греца в трех частях, в переводе на идиш. За зиму я успел прочитать все эти книги, и не по одному разу. Квартирный хозяин даже поинтересовался, какая книга мне дороже, Танах или Пушкин? Ибо если подсчитать, сколько времени я трачу на каждую из этих книг, то получается, что Пушкина я уважаю примерно раза в два больше, чем Танах. В итоге я убедил его, что «Гешихте» на «мамэ лошн» стоит их обоих вместе взятых. И его так это обрадовало, что он тут же растрезвонил об этом по всей деревне… Однако квартирный хозяин недолюбливал Засодимского, из книги которого я узнавал многое про жизнь трудового класса в России и про народничество в русской литературе 1870-х годов. Спустя два месяца я обнаружил еще один «источник» книг и смог немного утолить свой книжный голод. У арендатора был учитель – маскил и экстерн, который готовился к экзамену на аттестат и очень опасался экзамена по греческому; время от времени он просил у меня разные книги для чтения и для учебы. Иногда он ездил в город и привозил мне оттуда книги. Учебники я покупал себе на последние гроши. Из книг, которые произвели на меня наибольшее впечатление той зимой, я помню работу русского историка Костомарова{412} «Исторические монографии» в нескольких томах и книгу французского историка Сеньобоса «История XIX века»{413}, которая как раз тогда вышла в русском переводе. Изучая русскую литературу той зимой, я прочел русскую критику и хорошо помню, как тяжело мне было читать статьи Белинского, выдающегося русского критика, на статьях которого основывалось изучение литературы во всех российских гимназиях. Меня утомляли крайне затянутые разъяснения очень простых вещей. Я был убежден в том, что растолковывать тексты поэтов и писателей – лишний труд, а ироничные замечания автора о крепостном праве были слабоваты. Той зимой, под влиянием прочитанных трудов авторов-историков, в частности Греца («История евреев» в переводе на идиш) и украинца-антисемита Костомарова, я составил план своего будущего сочинения «Очерки и картины» – в нем должна была быть описана история Израиля во все исторические периоды и отображены важнейшие исторические события. Моя брошюра «На пороге Средневековья», описывающая закат еврейской культуры в Палестине и начало средневековых еврейских гонений, изданная на языке идиш в Берлине в 1922 году, является, по сути, одним из воплощений того самого плана. Я работал над книгой в несколько приемов, написал несколько глав и в 1916 году принес в петроградское отделение Общества по распространению просвещения между евреями подробный план моей книги, а в качестве образца приложил главу «На пороге Средневековья». План был принят комитетом общества, но тут случилась революция, и все проекты рухнули.