Нерон - Д. Коштолани

Актеон, несколько взволнованный присутствием красивой женщины, обвеянной опьяняющими благоуханиями, стал говорить о ее жилище, о том удивлении, какое оно вызвало в нем своим великолепием в этой варварской стране, и об известности, которой пользовалась его хозяйка в городе. Все в нем говорят о Соннике богачке.

— Да, меня любят, хотя во многих случаях меня осуждают. Но поговорим о тебе, Актеон: расскажи мне, кто ты таков; твоя жизнь должна быть столь же интересна, как и жизнь древнего Одиссея.

И Актеон с откровенной простотой поведал ей свой рассказ.

Он родился в Афинах; двенадцати лет он был перевезен в Карфаген. Его отец состоял на службе у африканской республики, сражался с Гамилькаром в Сицилии. Один и тот же раб воспитывал в деревне сына греческого наемника и ребенка Гамилькара, которому было всего лишь четыре года. Ребенок этот был Ганнибал. Афинянин вспоминал колотушки, которыми он награждал не раз этого маленького дикого звереныша, в отместку за укусы, наносимые ему африканцем неожиданно среди игр. Возгорелось восстание наемников со всеми ужасами, сопровождавшими беспощадную войну, и отец его, оставшийся верным Карфагену и не пожелавший быть в войсках своих сотоварищей, был распят карфагенской чернью, которая, позабыв его раны, полученные за Республику, видела в нем чужеземца. Сын спасся чудесным образом от кровавого мщения, и верный раб отвез его на судне в Афины.

Там, под покровительством родственников, он получил воспитание, даваемое всем греческим юношам. Он получил награды Гимназии за атлетическую борьбу, бега и игру в диск; учился ездить верхом без уздечки; опираясь лишь кончиком ноги на выемку копья; чтобы смягчить суровость этого воспитания, его учили играть на лире и петь стихотворения различного размера и, став крепким телом и сильным знанием, он был послан, как и все афинские юноши, для своих первых военных опытов, в пограничный гарнизон.

Ему наскучила бездеятельность этого существования, он был беден, но любил радости и наслаждения жизни; кровь его предков, которые все были солдатами, кипела в нем, и он бежал из Аттики, чтобы заняться рыболовным промыслом в Понто Эвксинском. Затем стал мореплавателем, торговал на море и на суше: его караваны углублялись в Азию, минуя воинственные племена в народы, которые жили среди изнеженности отдаленной и дряхлеющей цивилизации. Он был влиятельным лицом при дворе некоторых тиранов, которые восторгались им, когда он залпом выпивал амфору душистого вина и, с ловкостью афинянина, побеждал одним ударом кулака гигантов телохранителей; и, приобретя богатства, он выстроил дворец в Родосе, подле моря, и устраивал пиршества, которые длились по три дня и по три ночи. Землетрясение, которое разрушило колосс, покончило с его состоянием: потонули его корабли, погибли под волнами его магазины, наполненные товарами, и он снова стал странствовать по свету, являясь в одном месте учителем пения, в другом военным преподавателем молодежи; и так продолжалось до тех пор, пока, привлеченный войною Спарты, он ступил в армию Клеомена, последнего греческого героя, которого он сопровождал, когда тот, после поражения, отплыл в Александрию. Бедняк, без иллюзий, убежденный, что богатство не вернется к нему, тоскующий от сознания, что весь мир наполнен именами Карфагена и Рима, предав забвению Грецию, он прибыл сюда, в Сагунт, в маленькую, почти неизвестную Республику, ища хлеба и отдыха и думая остаться здесь до тех пор, пока не пробьет его последний час. Быть может, в этом уединении, если не помешает война, он напишет историю своих странствий.

Сонника с интересом следила за его рассказом, устремив на Актеона взгляд теплой симпатии.

— И, ты, который был героем и властителем, станешь служить этому городу в качестве простого наемника?

— Стрелок Мопсо обещал отличать меня среди войск.

— Этого недостаточно, Актеон. Ведь ты должен будешь жить, как большинство солдат: проводить свою жизнь в трактирах Форо, спать на ступенях храма Геркулеса. Нет! Твой дом здесь; тебе покровительствует Сонника.

И в ее сверкающих глазах, увеличенных темными кругами, засветилось любовное сострадание, в котором было нечто материнское.

Афинянин с удивлением смотрел на Соннику, которая поднялась со своего сидения, точно белое облако в полусумраке библиотеки, освещенной как и все греческие жилища лишь светом, проникающим сквозь двери.

— Пройдем в сад, Актеон. День тихий, и мы можем на время вообразить, что мы в рощах Академии.

Они вышли из дома и направились по извилистой аллее, усаженной высокими лавровыми деревьями, к которым были привиты ветки райской смоковницы, поливаемые вином для скорейшего сращения. На террасе виллы два павлина издавали свои резкие крики и ходили вокруг балюстрады, распуская свои великолепные хвосты.

Актеон искоса поглядывал при свете на свою прекрасную покровительницу. Единственным ее одеянием был греческий хитон, открытая туника, скрепленная на плечах металлическими пряжками и перехваченная у талии золотым поясом. Руки выступали обнаженными из-под белого одеяния, а с левой стороны туника, скрепленная от подмышки до колена несколькими мелкими застежками, открывалась при каждом шаге, показывая перламутровую наготу тела. Ткань была настолько тонка, что сквозь ее прозрачность вырисовывались контуры этого розового тела, которое казалось плавало в пелене, сотканной из пены.

— Тебя удивляет мое одеяние, Актеон!

— Нет, я любуюсь тобою. Ты мне кажешься Афродитой, вышедшей из морских волн. Я давно не видал красавиц Афин, показывающих свою божественную красоту. Я огрубел в своих странствиях среди суровых нравов варваров.

— Это правда. Как говорит Геродот, только варвары почитают бесчестием появляться нагими. Если бы ты знал, как вначале были оскорблены жители этого города моими афинскими привычками!..

Она приостановилась с задумчивым видом и затем продолжала:

— Я не люблю варваров не за то, что им чужды великолепия искусства, а за их ненависть к людям, которую они сковывают всевозможными законами и предрассудками. Они ненавидят наготу, скрывая свое тело под различным тряпьем, точно оно представляет собою отвратительное зрелище…

— Поэтому-то мы и велики, — сказал с гордостью Актеон. — Поэтому наши искусства наполняют землю и все преклоняются пред величием ума Греции. Мы народ, который умеет почитать жизнь, воздавая культ ее началу; мы без лицемерия отдаемся любви и поэтому мы лучше, чем другие, понимаем потребности духа. Дух возносится свободнее, когда не чувствует бремени тела. Наши боги ходят нагими, не зная иных украшений, кроме лучей божественного сияния на челе. Они не требуют крови, как варварские божества, которые облачены в одеяния, оставляющие открытыми лишь их лица, омраченные преступлениями. Наши боги прекрасны, как смертные, они смеются, как люди, и взрывы их смеха, наполняя Олимп, веселят землю.

Сонника слушая грека, приблизилась к высоким кустам роз и срывала цветы, с наслаждением вдыхая их аромат. Ей казалось, что она в Афинах, в саду улицы Треножников, слушает своего поэта, который посвящает се в таинственную усладу искусства и любви. И она ласково глядела на Актеона, с откровенной и искренней страстностью, с покорностью рабы.

Легкое дыхание ветра обвевало весь сад. Сквозь листву виднелось небо пурпурового цвета, воспламененное гаснущим солнцем. Под деревьями начинал воцаряться таинственный полумрак. Гул селения, движение людей, проходящих из виллы в дома рабов, и крики чужеземных птиц на террасе, казалось, исходили из отдаленного мира.

Приглашенных Сонникой было множество и с наступлением ночи они стали прибывать, одни в колясках, другие верхом на лошадях, проезжая мимо рабов с зажженными факелами, которые стояли на страже у подъезда виллы.

Когда Сонника и Актеон вошли в зал празднества, приглашенные, разбившись на группы, стояли подле пурпуровых лож, вокруг стоящего изломом стола, мрамор которого несколько рабов мыли губками, пропитанными душистой водой. Четыре громадных бронзовых светильника занимали углы триклиниума. От них спускались на цепочках бесчисленные курильницы с благовонным маслом, в которых трещали фитили, распространяя яркий свет. Гирлянды из роз и листвы были протянуты от одного светильника к другому, образуя душистую раму праздничного стола. Возле двери, сообщающейся с перистилем, возвышались на деревянных столах блюда, золоченые и серебряные вазы и острые ножи.

Кельтибер Алорко разговаривал с Локаро и другими тремя греческими юношами, которые своей женоподобностью возбуждали негодование сагунтцев на Форо. Надменный варвар, по обычаю своей нации, не расставался с опоясывающим его мечом до начала пира, вешая его тогда на конце слоновой кости ложа, чтобы иметь всегда оружие под рукой.