Обще-житие (сборник) - Женя Павловская

Зато мама Дора (она же тещенька) была в восторге от всего. Быстро организовала себе двух приятельниц — боевито накрашенную, обильную фигурой блондинку Генриетту Матвеевну и мальчикового размера Нину Юрьевну, которая стала звать Аню противно — Нюточкой. Умудрилась завести шашни с бандитского вида соседом-уругвайцем, и тот приволок ей залог дружбы народов, здоровенную пластмассовую корзину бытовой химии — надежный Анин аллерген. От одного взгляда на руках высыпает. Отличавшаяся всю жизнь завидной беспечностью мама радовалась доступности и дешевизне деликатесов — говяжьей печенки, куриных крылышек и сгущенки. Пугая прохожих, шумно умилялась розам на обочинах, снующим всюду наглым белкам. Удивлялась отсутствию прописки, пятой графы, бездомных собак, неотключению на профилактику горячей воды. Вообще гуляла по полной программе. Ей оформлялась пенсия, и мама Дора собиралась обеспечить на эти деньги пышное процветание всей семьи.

Пестрая Генриетта Матвеевна учила маму жить.

— Не волнуйтесь, Дора Марковна! В Америке все исключительно просто. Через месяц я вас сделаю настоящей американкой, вот увидите! О’кей! Никаких отчеств, всех надо звать по имени, это так удобно, — ворковала она. — Здесь все зовут меня Гетти. Я действительно потрясающе молодо выгляжу. О’кей? Забудьте про магазины, летом здесь везде ярд-сейлы, это что-то необыкновенное. Американцы — они же, как малые дети, ничего не понимают. Представьте себе, когда меняют жилье, то вещи вообще не перевозят. Не как нормальные люди, честное слово! Всё, буквально всё, за ничего распродают, просто даром. Вы видите мои серьги? — натуральная бирюза в серебре. В прошлом году за пятьдесят центов купила. У меня прекрасный вкус. В Виннице мне портниха шила такие платья, все думали, что из Парижа. А Сабиночке, моей кузине — она чудная, изумительная, просто красавица, только не замужем, я вас обязательно познакомлю, — так ей просто так, бесплатно дубовый стол отдали почти новый, только с краешку немного отколото, ярд-сейл уже кончался, а им, видно, сильно некогда было. О’кей. А в магазине такой вы не представляете сколько стоит. Нечеловеческие, просто зверские деньги! Я вообще не понимаю, почему эти американцы всё в магазинах покупают. Продукты надо брать только на рынке. И конечно, торговаться! Торговаться надо обязательно. О’кей? Моя Сабиночка, я вас с ней познакомлю, всегда так торгуется! Вы не поверите, какая она красавица — нос в точности как с древнегреческой вазы! Даже специально прическу, как на вазе, делает… Это ваш сынок? Интересный! — кивнула она на курящего на матрасе Сережу. — Он не женат случайно?.. Ах, зя-я-ять…

Сережа зажмурил глаза, страшно заскрипел зубами, рванулся в туалет и хряснул дверью так, что посыпалась штукатурка, и залилась лаем возбудимая псина уругвайца.

— Ну, мне, пожалуй, надо спешить, о’кей, было очень-очень приятно, Дорочка! — прокуковала Генриетта Матвеевна и, не прекращая издавать птичьи звуки, бросилась искать свою сумку.

Через неделю позвонила Нина Юрьевна.

— Нюточка, поздравляю, вам повезло, есть прекрасная работа. Как раз для вас. Уборка. Раз в две недели. У чудной американской старушки Нэнси, она даже по-русски немного понимает, в Польше когда-то жила. Вам очень понравится!

Аня не была твердо уверена, что карьера уборщицы в самый раз для нее. Но ничего лучшего пока не вырисовывалось. Горизонт был пуст и безвиден.

Востроглазая невесомая старушка Нэнси Штейнбик оказалась чудовищно общительной. Аня, не имея путей отступления, мало-помалу стала понимать ее английский, сдобренный польским акцентом и спонтанными вбросами русских слов. Необходимо было хоть как-то реагировать — и Аня робко заговорила. Это было не очень стыдно, старушкин английский тоже ведь не бог весть что… За двадцать пять долларов надо было убрать две комнаты, плотно забитые фарфоровыми фигурками пастушек, амурчиков, кошечек, козочек, вазочками, рамочками с фотографиями, салфеточками, тарелочками, вышитыми подушечками, фаянсовыми горшочками с фиалками. «Настоящий европейский стиль», — гордилась Нэнси. Хорошенько вычистить плиту, тостеры и миксеры на кухне, пропылесосить ковры и мебель, параллельно выслушивая рассказы миссис Штейнбик о трех ее покойных мужьях, двух способах приготовления морковного кекса, о прошлогодней операции на сердце с демонстрацией кучки веселеньких, как елочные конфетти, таблеток — их миссис Штейнбик забрасывала в рот горстями через каждые шесть часов. Аня управлялась со всеми этими делами за три часа и, унося честно заработанные в поте лица доллары, прикидывала, сколько дней они смогут питаться на эти деньги. Если с умом тратить, не швырять, как Билл Гейтс, деньги на всякие деликатесы — «пепси-колу» там, мороженое, колбасу, а варить суп, то дня четыре, а то и целых пять.

Милейшая миссис Штейнбик, неиссякаемо болтая, семенила за русской уборщицей по пятам. Однажды Аню озарило: старушка же опасается, что прислуга того и гляди что-нибудь слямзит. Сунет в карман фарфорового барашка или деревянного петушка — и ищи ее потом. Кто за этих понаехавших нищих и диких эмигрантов может поручиться? Аня вспыхнула:

— Не волнуйтесь, миссис Штейнбик. За мной следить не надо, я по квартирам не ворую. Моя специальность — срезать кошельки в транспорте.

Штейнбичиха дико всполошилась, отскочила, трясущимися руками сунула в рот неурочную таблетку, пролив воду на скатерть, и предложила Анне сегодня спальню не убирать, но, конечно, конечно, она заплатит как за полную уборку, она понимает, что милая Эна потратила свое время и вправе расчитывать на ожидаемое вознаграждение.

Аня облаяла себя кретинкой безмозглой, выключила пылесос и приступила к трудному делу — доводить до сознания старушки, что это была шутка. Такая русская шутка. Юмор, понимаете, юмор такой, миссис Штейнбик. Я никогда не ворую кошельки и безусловно уберу вам сегодня, как всегда, и спальню и прихожую.

Перед Пасхой повезло — возникла денежная работа, снова от Нины Юрьевны. Надо было за два дня довести до блеска двухэтажный дом пожилой одинокой миллионерши Бетти. Раз в год, на Пасху, она принимала у себя родственников. Натертый паркет, хрустальная чистота окон, не говоря уже об арктическом сиянии унитазов и раковин — все должно было соответствовать высокому статусу хозяйки. Судя по всему, остаток года не требовал подтверждения статуса, в миллионершином доме царила первобытная грязища. Кухня завалена заскорузлыми сковородками, пустыми картонными коробками, отсыревшими газетами, пол не мылся, можно держать пари, с прошлой Пасхи, ковры покрыты белесой паутиной кошачьих волос.

Коротконогая, широкобедрая хозяйка, в отличие от птички-щебетуньи Штейнбик, зря не болтала, а полковничьим басом швыряла приказы: вымести, убрать, вымыть, протереть еще раз. И вон там тоже! Аня мела, убирала, протирала и второй, и третий раз. Первый день — верхний этаж, удививший парностью помещений. Две спальни (для одной-то!), две ванны (по очереди она, что ли, в них моется?), два набитых хламом чулана. Плюс еще пустая комнатуха с подушками на полу, откуда при появлении Ани приветственным салютом вспорхнула серебристая стайка моли. Чувствительный нос Анны страдал от запаха затхлости и того специфически едкого и тоскливого, чем в любой стране пахнет жилище старого, неопрятного и скупого человека.

Сдвинуть похожую на хозяйку приземистую кривоногую мебель, пройтись по ней полиролью, пропылесосить ковры и диваны, закинуть в стиральную машину простыни, отмыть полы и окна, отдраить до снежной белизны покрытые скользким коричневым налетом ванны и унитазы. Одиннадцать часов, не разгибаясь. Разламывается спина, руки вспухли, зудят от химикатов — аллергия, подруга дней моих суровых! Уф, один день позади! Завтра — убрать первый этаж. Кухня, гостиная, столовая, туалет — мало не покажется. Ничего, потерплю, зато уйму денег заработаю — тут аж долларов на сто пятьдесят по скромному счету за такую прорву работы. А может, и больше.

Через несколько лет, перейдя в уважаемый разряд «хай мидл класс», то есть людей с доходом, позволяющим иметь дом с бассейном, ходить на концерты, не помнить, сколько пар обуви валяется в шкафу, и отдыхать зимой на Карибах, Аня поняла, чем вредна бедность. Нет, не оскорбительным жильем, не барахлом из смердящего старьем магазина Армии Спасения, не вредной дешевой и жирной едой. Бедность — ядовитый аллерген для души, если, конечно, ты чувствуешь на себе клеймо бедности, горб бедности, запах бедности. Аня ощущала это всей кожей, каждой своей несчастной клеточкой. Даже сны убогие снились. Отравленная нищенством, она напряженно думала о деньгах, лелея постыдные фантазии на тему: «что бы я делала, если бы у меня был миллион?» Она бы знала, что делать…

Вот и утром, плетясь к богачке Бетти, мечтала о том, как, получив целых полторы сотни, не станет их тратить на еду, а купит наконец Лельке джинсы «Ли», пусть, дурачок, радуется. Себе, так и быть, туфли, которые бы не натирали косточку на пальце, маме Доре — большую кастрюлю для супа. Давно присмотрела. А если что-то останется, то французский сыр для Сережи. Осуждая в целом Америку, он все же отыскал в ней небольшие оправдательные моменты — сыр бри, сыр горгонзола, пиво «Будвайзер» и газету «Новое русское слово». Остальное ни к черту не годилось и раздражало.