Детство - Василий Сергеевич Панфилов

– Погрею! Всё не на морозе есть!

В доме уже проснулись почти все, так што здороваюсь с порога, как и положено.

– Доброго утра, господа.

– И тебе доброго, – Зевает сидящий на нарах судья, – Как там погодка?

– Расчудесная, Аркадий Алексеевич! Снежок свежий выпал, лёгкий морозец, небо ясное.

– Не сбегаете ли вы опохмелиться, Егор Кузьмич? – Светски осведомляется Ермолай Иванович – пожилой, сильно потрёпанный жизнью бывший чиновник из разночинцев.

– Извольте, – Кланяюсь слегка, – Почему бы и помочь хорошему человеку? Господа! В спиритусе вини все заинтересованы?

Кряхтя, народ потянулся с нар, складывать деньги на стол.

– Бля, – Раздался женский голос, и занавеска нумера Максима Сергеевича распахнулась. Полуголая фемина с красивой полной грудью, вывалившейся в вырез рубахи, светила соском и свежим бланшем на опухшем от пьянства лице, и рылась в портсигаре, – нету! Господа, угостите даму папиросой!

– Извольте! – Кто-то кинул ей в лицо кисет с табаком, и фемина, не чинясь, начала сворачивать самокрутку.

– А что это за словесные экзерсизы[69]? – Полюбопытствовала она светски, затянувшись и перекидывая полную ногу так, што приоткрылось на миг женское естество.

– А это, извольте видеть… – Оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.

– Я, изволите знать, серёдка на половинку, – Откровенничала та, – Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить…

– Серёдка на половинку, – Бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной, – Селёдка ты! На половинку! Протухшая.

Читаю и ем потихонечку. А фемина ета… ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне-то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.

«Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники…»

* * *

Во мне то булкает кипение,

то прямо в порох брызжет искра;

пошли мне, Господи, терпение,

но только очень, очень быстро[70]!

Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.

– Интересно у вас, – Фемина подняла бровь, – даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.

– Подобранные?! – Воскликнул судья, – Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!

– Как интересно…

– А как насчёт продолжения, – Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, – бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?

– Да полно, господа! – Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, – какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет – спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.

– Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! – Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.

– О чём речь!? – Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, – Становитесь-ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!

* * *

Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие-то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах – всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!

Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое-то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими-нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как-то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли – снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.

– Куда собрался? – Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.

– Да в бани! – Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, – Небось до самого вечера будет резвиться тут.

– Это вряд ли, – Прозвучало с ноткой грусти, – Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…

– Ладно! – Машу рукой, – До вечера, господа хорошие!

– Симпосиум затеяли? – Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник[71]. У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.

– Он самый, – Вздыхаю.

– С кем?

– Да новенькая, – Описываю фемину.

– А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!

– Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, – Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, – Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!

– Тьфу ты! – Семён аж отшатнулся, – Ты так говорил, што мне почудилося – пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!

Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так – разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.

– Слыхал, Махалкина порезали?

– Да ну?

– Вот те и ну! – Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.

Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.

– Вот, поймали, – Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, – Ваш, Хитровский!

– Ваш! – Усмехаюсь ему в лицо, – Тогда уж ваш – московский! Хитровка, она большая и разная – тебе ли, москвичу, не знать!

Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров – поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и