Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Небо было изумительно розовым, золотистым. Солнце Аустерлица садилось.

Над орущим, бряцающим, топочущим человеческим стадом, как пар, густел страх. Кричали по-русски, кричали по-немецки. Никто не понимал никого. Всем ясно было, что дело проиграно, кончено. Деревья на другом берегу были отделаны сахарным инеем. Тихие, неподвижные, деревья смотрели на них будто из жизни, обещанной не каждому.

Мост казался у́же игольного ушка.

В отчаянии стали прыгать прямо на лёд. Ноябрьский, ненадёжный, он сразу заскрипел, застонал. Под ногами трескало, точно взрывались новогодние пистоны.

Облаков крутил головой. Рука Бурмина хомутом сдавливала ему шею. «Прекрати уже, — хотелось рявкнуть Бурмину, — хватит». Сядем, ляжем, умрём. Кровь натекала в сапог. Боль пробегала, как озноб, темнело в глазах, и стучали зубы. Ступни приходилось двигать по льду усилием воли — одну за другой — как чугунные утюги. Хотелось бросить собственное тело, как куль.

— Орудия уже на мосту! — Облаков заорал ему в лицо горячим паром, тут же улетучившимся. — Идём! Скорей.

Грохнуло. Деревья на том берегу уронили невесомые ледяные иглы. Французские артиллеристы навели быстро — теперь их неописуемое мастерство уже не удивляло. Наоборот, радовало: прикончат быстро.

— Ах ты блядь, — вздрогнув, перешёл Облаков на русский. — Мамочки.

По толпе волнами прокатывала паника. Бухнуло.

— Ничего, ничего, — бормотал Облаков.

Вокруг бежали, толкаясь; лошади сбивали пеших, бегущие затаптывали упавших. На льду распустились алые пятна. Облаков тянул шею, точно воздух ему приходилось рыть, как кроту землю. И только кряхтел, вскидывая зад, подтягивая Бурмина повыше. «Пиу, — свистнуло над их головами, — бах!»

Ядра проламывали лёд. Зигзагами чертили трещины, под ногами тряслось.

— Идём же! — вопил Облаков. — Идём!

«Бах!» — тряхнуло весь мир. В бок толкнуло, небо для Бурмина точно смахнула прочь невидимая рука. Ледяной холод обжёг, заглотил тело, так что ёкнуло сердце.

Летели вверх серебряные гроздья пузырей — он ничего за ними не видел.

Сапоги тянули вниз, как каменные. Хлопнули по бедру ножны, пальцы, не дожидаясь приказа рассудка, завозились, справились: тяжёлый пояс тотчас унёсся вниз. Отпустила шинель. Руки молотили, как крылья. Смертное тело спасало само себя.

Опять грохнул пушечный залп, но уже как сквозь вату, над головой затрещал лёд. Завизжала лошадь, проваливаясь. Копыто её прошло совсем рядом с ним — медленно, как во сне. В седле сидела половина туловища, сапоги в стременах, а выше ремня тянулись кишки и красный дым крови. Бурмин отпрянул, увидел свой крик в виде длинной плети пузырей. Покуда хватало глаз, вокруг барахтались в облаках пузырей кони, люди. Шли на дно…

Он понял, что не сможет. Не получится. Что ж, конец. Открыл рот и выпустил из лёгких последний пузырёк воздуха.

Смертная тьма понравилась ему тишиной. Никто не визжал, не грохал, не боролся. Никого в ней не было. Только он. Он и был тьмой. Он был спокоен, он был всем. Без начала, без конца, без края, без верха, без низа: беспрепятственная, бархатистая пустота — отвлекал от неё только рубиновый уголёк боли. Попробовал не замечать. Опять ощутить бархатистое ничто. Не вышло. Сознание отвлеклось, потом стянулось вокруг огонька боли. Обозначило точку, затем край. Провело очертания. Продолжило их. И вскоре целиком обрисовало всё тело, в котором снова было заперто.

Болело запястье.

Бурмин хотел поглядеть. Но не смог ни поднять руку, ни повернуть к ней голову. Ни просто открыть глаза.

Что их давно нет, выели угри и раки, нечего было и надеяться. Всей своей несомненной тяжестью тело удостоверяло, что снова лежит на земле.

Над ним негромко переговаривались по-французски.

«Облаков!» — попробовал позвать Бурмин. Но шевельнуть губами было так же невозможно, как поднять веки. Грудь была наполнена водой.

— Поцелуй уже его. И пойдём, — понукал по-французски голос. Не Облаков.

— Погоди, — отвёл другой. И тоже не Облаков.

«Неужели я попал в плен», — подумал Бурмин с досадой: не за то, что в плену, а за то, что он сам себе тут нафантазировал про смертную сень. Теперь было стыдно, как за неумелые, но прочувствованные стишки. Если плен, то какого рожна ему меня целовать? Послышалось. Не поцеловать, а…

Голоса по-французски начали заваривать ссору.

— Ну чего ты ждёшь? Отвернусь, если стесняешься. Ну а что тогда? Не любишь? Любишь — значит, поцелуй.

— Люблю! Но так это не делается.

— А кто расскажет? Я никому не расскажу.

— Зато я сам буду знать. Как ты считаешь, похож?

Тот, первый, вздохнул раздражённо:

— Не пори ерунды. — Помолчал, но всё же ответил: — Хорошо! — И совсем другим голосом, дрогнувшим: — Похож.

— Да, — взволнованно подтвердил другой. — Родная кровь. Вот ведь.

Лоб Бурмина накрыла ладонь. Провела по волосам.

Бурмин изо всех сил попытался открыть глаза. Увидеть говоривших. Тщетно. Он даже застонать не мог. Только лежать и чувствовать, как из пронзённого запястья по телу расходится жар. Но жар не убийственный, не лихорадочный. От него высыхала гнилая сырость в груди.

— А вдруг он потом скажет: что ты наделал! Во что ты меня превратил?

— Он уже родился тем, что есть.

— Да. Но родился — ещё не значит стал.

— Ну так поцелуй и сделай.

— Нет. Мы рождены свободными и приходить должны свободными. Каждый в свой черёд выбирает сам — прийти или уйти.

— Но ведь все выбирают