Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Большинство профессионалов вначале предполагало, а затем и удостоверилось в том, что новые учреждения окажутся разъединенными и фрагментированными. В основе этого заключения лежало их представление о том, что сельские общества атомизированы и открыты влиянию носителя рациональности — профессионала. Этот аспект четко выразился в повсеместном использовании «планов» для учреждения новых кооперативов, приведших к своего рода «балканизации» местных сообществ[449]. Губернские конференции инспекторов, государственных и земских агрономов и инструкторов делили число хозяйств на число специалистов, имевшихся в данной губернии, и на этом основании определяли, сколько кооперативов потребуется. Желательное число кооперативных учреждений в губернии, как и желательный размер каждого кооператива, определялось не числом хозяйств и не экономическими, экологическими или социальными факторами данной местности, а числом профессионалов. Другие планы призывали придерживаться принципа «одна волость — один кооператив» (потому что земство нанимало профессионалов по этому принципу) или «один участок — один кооператив» (потому что агрономы обычно делили между собой конкретную территорию на участки). На этом основании инспекторы и агрономы, подотчетные губернским кредитным комитетам, отклоняли заявления на открытие одних кооперативов, изменяли территориальные границы других или предлагали открывать новые (даже при отсутствии поданных ходатайств об этом) в тех местностях, где возникал пробел в кооперативной сети, которую они себе вообразили. Даже без формального планирования, рассматривая заявления в порядке поступления, инспекторы и агрономы отклоняли часть их на том основании, что кооператив предлагалось учредить рядом с уже открытым, — ведь одного учреждения было достаточно, чтобы удовлетворить потребности профессионала. Просьбы крупных кооперативов об их разделе на два меньших отклонялись из страха «дробления», при котором профессионалы будут иметь слишком много подотчетных учреждений для наблюдения, а государство — слишком много кооперативов, чтобы позволить себе их финансировать[450].

Сильное чувство местной общности, действительно присущее членам кооперативов, преподносилось как еще один пример неразумности и агрессивного невежества, которым можно было сознательно, а порой и насильственно, противодействовать. Инспектор, служивший в Курской губернии, потратил три года, убеждая членов одного товарищества отказаться от помощи местного священника и нанятого на стороне счетовода, — те советовали кооператорам, как работать, но сами в кооператив не вступали. Конторские книги здесь были в порядке, а с финансами дело обстояло лучше, чем в большинстве соседних кредитных кооперативов, но, не входя в детали, инспектор решил, что влияние названных лиц было «нездоровым». Он созвал общее собрание и попытался настроить членов кооператива против священника и счетовода, но собрание выбрало их в правление. Собравшиеся не давали инспектору говорить, и он сообщал в отчете, что ситуация так накалилась, что он даже стал опасаться насилия над собой. Наконец он вынужден был обратиться к пожалевшему его селянину, который тайком вывел его из деревни. Сразу вслед за тем инспектор попросил губернатора принять меры, и тот распорядился: священника сослать в монастырь, а счетовода отправить на военную службу[451].

В некоторых случаях заявители использовали определенные клише и терминологию, чтобы поспорить с инспекторами. Когда инспектор по Самарской губернии отклонил заявление на получение ссуды, потому что члены данного товарищества были слишком невежественны, чтобы использовать ее продуктивно, последние противопоставили стереотипу невежества стереотип нищеты. Они направили прямо в местное отделение Государственного банка прошение, где жалобно напоминали, что священный долг государства состоит в том, чтобы помочь им в их нищете[452]. Это был редкий случай, когда Государственный банк принял сторону крестьян против инспектора.

Чтобы не истолковывать подобные случаи как признак «негоциации» и «сопротивления» — в духе концепции «оружия слабых», которая в течение ряда лет оказывала влияние на крестьяноведе-ние[453], — важно отделить то, чему оказывалось сопротивление, от того, что подтверждалось и укреплялось. В данном случае ради получения ссуды заявители открыто признавались в собственном невежестве и униженном положении, таким образом они фактически участвовали в укреплении того мировоззрения, которое по отношению к ним самим было делегитимизирующим и дегуманизирующим. Точно так же, когда член крестьянской артели обращался в Вологодское общество сельского хозяйства с просьбой увеличить помощь, он оправдывал это ссылкой на «нашу темноту» и «беззащитность»; журнал Общества не преминул опубликовать письмо под названием «Наша темнота»[454]. Очень часто земские и государственные агенты прощали, списывали или рассрочивали ссуды на том основании, что крестьяне умоляли их о снисхождении к своей бедности и невежеству; это показывает, что такая практика была широко распространена, что и рассматривается в следующем параграфе данной главы.

«Сопротивление» могло подтверждать и другие допущения. В Саратовской губернии, когда агент потребовал присутствия интеллигента в кооперативном правлении, члены товарищества ответили, что интеллигенция не есть производительная группа населения и ничего не производит своими руками. Инспектор стал настаивать на своем и грозил отозвать предназначенную для кооператива ссуду; тогда крестьяне отравили его (он выжил). В этом случае члены товарищества оказали сопротивление инспектору, но своими доводами подтвердили типичный и для него самого дискурс противопоставления и взаимной обособленности «производительного» и «непроизводительного» населения. Печать преподносила это как свидетельство обособленности рядовых кооператоров[455]. Если видеть в этом взаимодействии и терминах гибкий дискурс — гибкий постольку, поскольку все стороны в нем участвовали, — то понятия «отсталости» и «неразумности» являлись его ограничителями, которые навязывались инспекторами как агентами государства. Другими словами, существовали принудительно установленные пределы для любых «негоциаций» или «сопротивления». Случай с кооперативом в Курской губернии был улажен пострижением в монахи священника и призывом счетовода в армию. Другой инспектор, несколько раз посетив деревню, постоянно настаивал на удалении источника «нежелательного» влияния из кооперативного правления; наконец, он назначил новые выборы, но крестьяне переизбрали то же самое правление. Он обвинил членов правления в коррупции и попытался изъять некоторые квитанции в качестве улики, но был окружен другими членами, которые пригрозили насилием за вмешательство в их «самостоятельные действия». Указывая на эту агрессивную «некультурность», губернский кредитный комитет обратился к губернатору (председателю того же комитета), чтобы тот санкционировал отправку в деревню отряда полиции[456]. Инспектор, работавший на Севере Европейской России и сознательно избегавший местных «влиятельных людей», навлек на себя гнев сразу нескольких сельских обществ, которые сообща обвинили его в проповеди раскола. При изгнании инспектор уберег себя от насилия, только пригрозив револьвером. Позже он просил губернатора принять меры[457]. Один пензенский инспектор докладывал о весьма огорчительном всеобщем молчании, которым крестьяне встретили его совет признать вину своих лидеров и односельчан и сдать финансовую документацию кооператива. В этих случаях виновной оказывалась вся деревня: сельские власти, которые отказались выколачивать просроченные ссуды, члены правления, которые выдали ссуды, крестьяне, которые выбирали правление, и заемщики, которые были столь «несознательными». Разумеется, инспектор и тут просил губернатора вмешаться[458].