Демон, которого ты знаешь - Айлин Хорн

это ее, и только ее дело. Она озадаченно посмотрела на меня и согласилась, что я права. Она ведь уже сделала выбор в пользу имени, которое ей дали изначально, при рождении.

Насколько серьезное значение имеет имя? Слова, которые мы используем, когда описываем самих себя, в том числе те имена, под которыми мы хотим, чтобы нас знали, всегда очень важны. К этой теме я часто возвращаюсь во время своей работы. Прозвище Чарли было связано у моей пациентки с неприятными ассоциациями, с местом, где ей было плохо, где она полностью зависела от других людей и где у нее было только два пути – либо подчиняться, либо бунтовать.

Со временем используемый пациенткой лексикон изменился. Она постепенно сократила употребление ругательств, которые были для нее универсальным средством выражения чувств, и начала подбирать слова более аккуратно, стараясь, прежде чем что-нибудь сказать, подумать, как лучше выразить свою мысль. Однажды, когда мы в очередной раз беседовали об убийстве Эдди, я уговорила ее попробовать описать свои эмоции по поводу этого трагического события любыми словами, которые придут ей в голову. При этом дала понять, что ее ответ не может быть неправильным – я приму любой. Поразмыслив немного, она сказала, что ей кажется, что убийство бездомного «сделало черным ее сердце». Если бы это было просто клише, ему бы явно не хватало искренности. Но слова моей подопечной таковыми не были. Она придумала это сравнение, намекая на некий процесс внутреннего гниения, а это можно считать неопровержимым доказательством работы мысли, сознания, креативного подхода. Наша с ней цель состояла в том, чтобы попытаться выяснить, может ли она существовать вне тюремной системы. И вот теперь мы увидели, что для этого от нее может потребоваться отрешиться от части своего «я», содрать с себя «старую» личность, которая больше ей не нужна. В тот день я распрощалась с моей пациенткой с некоторой долей оптимизма, надеясь, что она сможет перестроить свой внутренний мир, свое сознание, оставив позади элементы прежней личности, которая была ей ни к чему во взрослой жизни.

Приближалось время, когда она снова получала право подать прошение об условно-досрочном освобождении. Наши последние сеансы в связи с этим были посвящены тому, что именно она может сказать в свою пользу на слушаниях, посвященных обсуждению этого вопроса. А также тому, что она хотела бы рассказать другим людям о нашей с ней совместной работе – тем более что меня тоже должны были вызвать на заседание комиссии по условно-досрочным освобождениям для предоставления ее участникам определенной информации. Шарлотта сказала, что лучше всего будет объяснить, что благодаря нашим сеансам она «повзрослела», и я с ней согласилась. Она также хотела попросить продолжить психотерапию за пределами тюрьмы, если ей позволят вернуться на свободу, «чтобы было легче приспособиться к новым условиям жизни». При этих ее словах мы обе улыбнулись – они означали, что Шарлотта оценивает наши с ней взаимоотношения как позитивный фактор. Еще важнее было то, что это был знак, что у моей подопечной окрепло ощущение безопасности, – она больше не считала просьбу о помощи признаком слабости. Я пришла к выводу, что, возможно, ее прежняя неспособность достигнуть какого-либо прогресса или порвать с прежней жизнью связана с тем, что, по сути, у нее не было другого убежища, кроме тюрьмы. Я вспомнила, что еще в детстве всякий раз, когда ей казалось, что она наконец нашла то, что может считать своим приютом, оказывалось, что там полно опасностей. В итоге это лишило ее способности обустроиться, обжиться в каком-то одном месте. Я вдруг осознала, что неоднократные возвращения в тюрьму в результате нарушения правил условно-досрочного освобождения и даже вспышка ярости в камере вскоре после нашей первой встречи, которую я сочла реакцией на слишком жесткую позицию тюремных властей, – все это могло быть частью некоего глобального жизненного сценария, который неизменно должен был заканчиваться для пациентки крахом. Вероятно, она опасалась, что работа со мной, нацеленная на развитие у нее способности существовать вне тюрьмы, приведет к тому, что она окажется на свободе, а для нее это была пугающая перспектива.

Шарлотта размышляла о том, что могла бы осуществить свое давнее намерение и посвятить себя, если это возможно, работе с инвалидами или с пожилыми людьми. По ее мнению, это могло бы стать чем-то вроде компенсации за то, что она натворила, – как она сама говорила, «за то, что я убила Эдди». Тот факт, что она теперь могла говорить об этом совершенно прямо, без обиняков, можно было считать таким же вселяющим надежды фактом, как употребленную ею метафору о «почерневшем сердце». То, что моя пациентка осознала идею, что многое в жизни можно исправлять и корректировать, как и то, что она обнаруживала отчетливое желание делать это, уже было исключительно важно. Впрочем, я надеялась, что в один прекрасный день она займется этим и на деле. Когда мы прощались, я пожелала ей всего самого наилучшего и не забыла сказать:

– До свидания, Шарлотта.

До сих пор помню, как она просияла при этих словах.

Зара

Наступил новый год, и я, после праздничных каникул вернувшись на работу в коллектив тюремных психиатров женского исправительного заведения, наслаждалась ощущением начала нового этапа в моей жизни. На кожаном поясе, когда я проходила через кордоны службы охраны, звенела тяжелая связка ключей. Продвигаясь по знакомому маршруту вдоль длинных коридоров и преодолевая один за другим знакомые тамбуры, блокируемые решетчатыми дверями, я время от времени останавливалась, чтобы поприветствовать своих коллег, сидевших в кабинетах, двери которых все еще были украшены блестящей мишурой и новогодними открытками. Заглянув в дневное расписание, я выяснила, что мне предстояло начать день с встречи с женщиной по имени Зара. Она находилась в тюремном лазарете, расположенном в центральном крыле комплекса.

Подходя к двойным дверям лазарета, я услышала доносящиеся из-за них голоса. Как мне показалось, голосов было два: один – громкий и гневный, изрыгающий ругательства, второй вроде бы потише, но тоже хорошо слышный – его обладательница причитала на высокой ноте, словно безутешная вдова на похоронах. Помимо этих звуков были также хорошо слышны топот и выкрики охранников, явно пытавшихся навести порядок, и еще чьи-то прерывистые рыдания. Мне невольно пришла на ум ассоциация с прибытием Данте в ад – надпись над воротами: «Оставь надежду, всяк сюда входящий» и поразившая его какофония криков. Я попыталась представить себе, как бы воспринял все происходящее некий гипотетический визитер, – вероятно, он тоже был бы ошеломлен. Даже я, несмотря на долгие годы работы, так и не смогла