Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Господь Бог не попустит, и тыща ни с чем на зимние квартиры воротится. Что крепость?! Что камень?! Сила человека в Божьей правде. Ты сие не забывай.

   — Про Меланью скажи.

Не успела ответить инокиня. Дверь хлопнула. В палату толпой ввалились стражники.

   — Я же говорил! — радостно указал молодой стрелец на Евдокию. — Урусова и есть. Что я, княгиню не знаю?

   — Вязать её! Ребята, чего смотреть? — шумели стрельцы.

   — Подьячих нужно кликнуть, — предложил десятник. — Али самого Башмакова.

   — Как галки! — пристыдила воинство Феодора. — С вам первых головы снимут. Позовите своего полковника.

Полковник внял мольбе сестёр. Десять стражей получили по ефимку. Молчать обещали, поцеловав образ Богородицы. Начнётся правёж — всех упекут в Сибирь.

   — Оставайся, княгиня, на ночь, — решил полковник. — Под утро выпущу. Как раз и монастырь твой двери откроет.

Вместо худа — радость. Сладко молились сестрицы, душу слезами омывали.

Обошлось. Княгиня Черкасская не сробела, не выдала Евдокию, а старицы монастырские остались в неведении, что их затворница полдня да ночь у самой боярыни Морозовой гостевала.

А между тем о строптивицах опять заговорили на самом Верху. Патриарх Питирим был у царя, просил царя помиловать сестёр.

   — Советую, самодержавие, быть милосердным к вдовице Морозовой. Изволил отдать бы ей дом да на потребу сотницу дворов крестьянских. А княгиню князю бы вернул. Так бы дело-то приличнее было. Много ли бабы смыслят в божественном? Соблазну на всю Москву!

Алексей Михайлович про себя удивился смелости архипастыря, но выказал смирение:

   — Святейший владыко! Я бы давно сотворил желанное тобою. Увы! Не ведаешь ты лютости Федосьи Прокопьевны. Я столько ругани от неё принял! Злейшей, неистовой! Таких хлопот, как от боярыни, я от врагов царства нашего не видывал во все годы моего самодержавства. Коли не веришь моим словам, изволь искусить её, призвавши перед собой. Узнаешь тогда, каково бабье супротивство! Обещаю тебе, святейший! После любого повеления твоего владычества — не ослушаюсь, сотворю.

Патриарх не стал откладывать дела. В ту же ночь Федосью Прокопьевну привезли на дровнях в Чудов монастырь.

Во Вселенской палате мученицу ждали сам Питирим, митрополит Павел Крутицкий, кремлёвское священство, духовник великого государя. От мирских властей были Артамон Сергеевич Матвеев, дьяк Тайного приказа Дементий Минич Башмаков, подьячие.

Тюрьма омолодила боярыню. Морщины на лице исчезли, лицо светилось, руки, с долгими, совершенной красоты перстами, притягивали взгляды. Боярыня не озиралась. Покойная, властная в посадке головы, в держании спины, стояла перед судьями, и массивные кольца цепи на её шее наводили страх на глазеющих.

   — Дивлюсь, сколь возлюбила ты сию цепь. Ну никак разлучиться с нею не хочешь! — сказал святейший, и в голосе его поскрипывали старческая жалость и огорчённое миролюбие доброго человека.

   — Не точию просто люблю, но вожденно наслаждаюсь зреть сии юзы! — сказала боярыня, и света на её лице прибыло. — Аз, грешница, сподобилась благодати ради Божия Павловых оков.

   — Всё безумием своим не натешишься?! Доколе тебе царскую душу возмущать противлением?! Доколе себя не помилуешь?! — Питирим вскрикивал слова тоненько, по-ребячьи, но пересилил себя, заговорил ровно, печально: — Оставь сии нелепости, послушай моего совета: милуя тебя и жалея, предлагаю — приобщить Соборной церкви и российскому собору. Исповедайся и причастись.

«Господи!» — Артамон Сергеевич даже глаза закрыл, угадывая, каков отпор будет святейшему миротворцу.

   — Некому исповедатися, — сказала боярыня и прибавила в разразившейся гробовой тишине: — Не от кого причаститися.

У святейшего хватило добродушия выслушать сие:

   — Попов на Москве много.

   — Много попов, но истинного несть!

Боярыня ринулась в мученичество, но патриарх был крепок.

   — Понеже вельми пекуся о тебе, я сам, старость свою превозмогу, исповедаю тебя, а потом потружусь, отслужу литургию сам и причащу тебя.

Артамон Сергеевич ощутил на плечах незримую, но страшно давящую тяжесть.

Голос боярыни звучал где-то далеко, одиноко, даже эхо стукалось о потолок палаты:

   — Не ведаешь, что глаголишь! В чём разнишься от них? Не их ли творишь волю?! Когда ты был митрополитом Крутицким и держался обычая христианского, со отцы преданного нашей Русской земле, и клобучок носил еси старый — тогда ты был нами отчасти любим. Увы! Увы! Не превозмог ты, старче, прелестей! Что и говорить-то с тобою?! Восхотел волю земного царя творить, а Небесного Царя, Содетеля своего, презрел. Возложил еси рогатый клобук римского папы на главу свою горемычную. Сего ради мы и отвращаемся от тебя. Ишь утешил! Сам он службу отслужит, сам Дары преподаст...

Артамону Сергеевичу было жалко святейшего, но Питирим показал себя пастырем, не ведающим гнева.

   — Облачите меня! — приказал он кремлёвскому клиру. — Помажу заблудшую священным маслом. — Она-то ум свой погубила, но Бог милостив, вернёт ей разумение.

Боярыня и кинулась бы о стены биться, но к ней подступили сотник со стражем, взяли под руки. То ли изнемогая, то ли ради бессильного возмущения Федосья Прокопьевна рухнула, но упасть ей не дали. И вот святейший Питирим уже подходил к ней со спицею для помазания. Патриарху сослужил митрополит Павел Крутицкий. Поддерживал руку святейшего, в которой была чаша с маслом.

Боярыня вдруг выпрямилась, ждала владык, перечеркнув лоб сдвинутыми бровями.

Павел потянулся к треуху боярыни, чтобы поднять со лба.

   — Отойди! — крикнула Федосья Прокопьевна, отталкивая руку владыки. — Почто дерзаешь касаться нашего лица?

   — Нашему чину касаться своих овец дозволено, — сказал митрополит со смирением.

Патриарх же обмакнул спицу в масло, потянулся помазать боярыню, но она и его руку оттолкнула.

   — Не губи меня, грешницу, своим отступным маслом! — Это уже был вопль, и такая в нём кипела ненависть, что Артамон Сергеевич шагнул вперёд — заслонить святейшего.

Боярыня, поднявши руки, звенела цепями и кричала Питириму в лицо:

   — Чего ради юзы сии аз, грешница, целое лето ношу? Ты весь мой недостойный труд в единый час хочешь погубить?! Отступи! Удались! Аз не требую вашей святыни никогда же!

Питирим сунул Павлу масло, спицу и, заслоняясь руками, простонал:

   — Исчадье ехиднино! О-о-о! Вражья дщерь! Страдница!

И, пятясь от боярыни, кричал, трепеща от гнева, и голос его взревывал; так медведь ревёт, вставши на дыбы:

   — На пол дуру! Волочите её! Как собаку цепную! За выю тащите! Вон её! Вон! Нет ей жити! Утром в сруб!

«Вот она, кротость святительская!» — упало сердце у Артамона Сергеевича.

Стрельцы стояли будто вкопанные, не зная, как им быть. Вправду, что ли, валить боярыню, за цепь тянуть?

Патриарх хватал ртом воздух. Священники озирались на Башмакова, на Матвеева. И вдруг раздался голос, спокойный, ясный:

   — Я грешница, но не вражья дщерь. Не лай меня, патриарх, вражьим именем. По благодати Спасителя, аз есть дщерь Бога моего Исуса Христа. Патриарх, а лаешься.

Питирим подпрыгнул, словно пятки ему ожгло, затопал ногами, захрипел, багровея, так что седины просияли.

   — Тащите её! Ташите!

И потащили. По полу, за дверь, по лестнице. Было слышно, как стукается голова о ступени.

Артамону Сергеевичу грудь стеснило, да так, что сердцу биться стало тесно. Боясь показать боль, он терпел и втягивал, втягивал в себя воздух, но передохнуть не получалось.

Священники толпой окружили святейшего, говорили наперебой, крикливо, глуша словами стыд.

Дементий Минич подошёл к Матвееву:

   — Без нас управились.

У Артамона Сергеевича в горле что-то свистнуло, но грудь разжалась наконец, и он ответил вздрагивающим чужим голосом:

   — Со Стенькой было проще.

Башмаков сцапал свою бороду в кулак.

   — Теперь сестрица её на нашу голову.

Но вместо одной привезли двух женщин: княгиню Урусову и Марию Герасимовну, супругу стрелецкого головы Иоакинфа Данилова.

Увещание начали с Евдокии.

Святейший Питирим нашёл в себе силы быть ласковым.

   — У тебя, княгиня, дети малые. Без матушки они сироты. Супруг твой, великого государя крайчий, Пётр Семёнович бил челом самодержавному царю: коли ты не покаешься и тюрьма тебе дороже дома родного, дозволил бы великий государь ему, родовитому князю Урусову, взять за себя другую жену.

Княгиню Евдокию шатнуло, не токмо лицом, губами сделалась серая, но тотчас превозмогла себя, подняла руку, сложив персты по-отечески. Ни слова в ответ.

   — И эту бес крутит! — сокрушённо сказал Питирим, снова беря спицу.

Обмакнул в масло, пошёл к княгине вместе с Павлом да с Андреем, царским духовником. Сотник, стоявший рядом, снял шапку с княгини.