Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

силы и красоты, зовущих к разрушению покоя, и в этом ее великая заслуга. Так будет и впредь, покуда существует литература, — она никогда не станет на защиту покоя, она звала и будет звать вперед. Так что же, предать опеку анафеме? Посчитать ее за какой-нибудь дикий пережиток человеческого сообщества? В таком случае, что такое общественное мнение, моральные и нравственные нормы, которые общество культивирует и отстаивает всеми своими институтами? Та же опека. Она есть форма выражения общественного мнения, есть хранительница традиций, обычаев, нравственных норм. Следовательно, предавать анафеме ее никак нельзя.

Я думаю, следует различать в стремлении личности вырваться из-под опеки цель. Какую цель преследует стремление? Ради чего личность отвергает общепринятое? Только ради того, что я хочу так, а не этак, или ради развития в себе чего-то такого, что осознанно или неосознанно будет содействовать движению вперед. Стремление вырваться обнаруживают, как правило, личности сильные. Но и своевольные — тоже. Первые находят потом признание, вторые — осуждение, потому что оказывается, стремление первых несло в себе общественный интерес, общую пользу, а стремление вторых ничего, кроме неуемного эгоизма индивидуума. Было время, когда наша литература пыталась выдать за героев дня как раз последних. Что из этого вышло, мы знаем: те герои мелькнули и канули в вечность. Это значит, общество встало на защиту опеки, ибо эгоизм молодых нигилистов не содержал в себе ничего, что сулило бы движение вперед. Тем и бессмертны герои классической литературы, что, вырываясь из-под опеки, взрывая покой и застой, они олицетворяют вечное движение к нравственному совершенству человека. Потому общество, признавая и воздавая, и следует их путем и принимает их поступки как нравственные нормы, пока не появятся новые, — и так без конца.

II. ВАЛДАЙ

14 сентября 1984 года

Валдай — середина в моей жизни. Во-первых, возрастная: я приехал туда тридцати шести лет. Во-вторых, географическая: если очертить территорию, «обжитую» мною за шестьдесят лет, то Валдай окажется почти в середине. И в-третьих, потому середина, что именно тут началась зрелость гражданская. Я так думаю. Это было начало шестидесятых годов, время бурной ломки и переделки, чрезвычайной активности и неустойчивости, когда дела задумывались и свершались наспех, торопливо, и люди не знали, куда пойдут и что будут делать завтра. Безоглядное было время, и тем не менее именно в этой безоглядности просыпалась мысль, все более и более тревожившая совесть. Так ли, зачем, почему, откуда, куда — вопросы, на которые я ищу ответы во всех своих произведениях, начали возникать там, в Валдае, на редакторской должности.

С педагогической профессией было покончено в пятьдесят пятом году, в тридцать лет: меня перевели в Себеж заместителем редактора. В таком возрасте менять профессию — дело непростое, можно и новое не найти, и старое потерять. Но то ли потому, что профессии эти в какой-то мере родственные, то ли потому, что была во мне склонность к писаниям, новое занятие я освоил быстро и безболезненно. А скорее всего, объяснение — в жизненном опыте. Да, возраст затрудняет, но он же и помогает освоить новое дело. Тогда в редакции газет приходили вовсе не профессиональные журналисты, но ремеслом газетчика овладевали, я бы сказал, недурно и очень скоро становились профессионалами.

Затем, через два года, — партийная школа, и вот я на Новгородчине, в Валдае, в должности редактора, а потом уж переберусь в соседнюю, Калининскую область и ровно на десять лет стану собственным корреспондентом областной газеты в городе Ржеве. Словом, вторая половина жизни будет отдана, выражаясь старомодно, провинциальным газетам. Провинция станет сферой моих интересов в полном объеме, то есть вся ее жизнь: от лесного хутора до областного центра, от детского сада до партийного комитета, от технологии теребления льна до производства башенных кранов, от семейных ссор до конфликтов государственного значения… Я не назову таких интересов, таких групп населения, таких сторон жизни, которыми не приходилось бы в той или иной мере заниматься провинциальному газетчику. Ни одна профессия не дает такой школы.

Провинциальные газетчики — это особая категория интересных, своеобразных, преданных делу людей, о которых мало говорят и еще меньше пишут. Читатели тех газет, которые они делают, почти ничего о них не знают, разве что по фамилиям да по перу, особенно если это перо специализируется на фельетонах. Читателю знать газетчика, какой он человек, трудно, потому что он, как правило, безлик, себя он почти не выражает. На страницах газеты он выражает «линию», задачу, программу, «освещает» дела, кампании, прославляет передовиков, информирует о «ходе выполнения» — это его функция, его работа, в которой авторское «я» почти не имеет места. Себя он выражает в публицистике, которая на страницах местных газет явление весьма редкое, да не каждому это дано, не каждого и тянет. Поэтому и создается впечатление безликости провинциального газетчика, хотя, повторяю, люди они чрезвычайно интересные. О них я и должен первым делом рассказать.

15 сентября 1984 года

Среди нас немало было тех, кто прошел школу фронтовой печати — дивизионных и армейских газет, а также политработников и даже строевых офицеров. Они налаживали на пустом месте, в разбитых областных и районных центрах, выпуск газет, их быт отличался от фронтового только тем, что не свистели пули и не рвались бомбы, — спали на тех же столах, за которыми работали, питались из общего котла, ходили в шинелях с полевыми сумками на боку. Боевые были мужики, смелые, находчивые, щедрые на взаимную выручку! Они привносили в редакционные коллективы дух открытости, доброго юмора, веселого розыгрыша и творческого соревнования, которое называлось «вставить фитиль», то есть первым дать сообщение о факте или событии, о которых еще не успели передать по официальным каналам. Или выполнить редакционное задание в совершенно, казалось бы, безвыходном положении. Помню Владимира Б., поэта и журналиста милостью божьей, которого направили в отдаленное село написать репортаж о весеннем севе. Надо сказать, что тогдашние посевные кампания были ничуть не проще боевых операций и писали о них языком фронтовых реляций. Кстати, в среде газетчиков и поныне живет страсть к подобным сравнениям: страду они называют «битвой за урожай», осушение — «наступлением на болота», монтаж какой-нибудь заводской установки — «штурмом высоты»… Я думаю, идет это от них, ребят в офицерских шинелях. Так вот, добрался Владимир до села, а село на том берегу Ловати, и шло как раз половодье, и — ни лодки, ни подручных средств для переправы — поворачивай туда, откуда пришел, никто из журналистов еще не летал через реки подобно птицам, и в редакции не взыщут. Потоптался промокший газетчик на берегу, поглядел на тихое село, а