Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

уже вечерело, на улице ни души, в избах скоро спать лягут, — сложил он тогда ладони рупором и заорал на манер утопающего. В гулком безмолвии полетел крик через реку, услыхали в крайних избах, и высыпали на берег бабы с ребятишками, увидели человека в шинели, заохали, заахали: кто-то из своих возвращается! А человек кричит: «Председателя! Председателя зовите!» Ну, думают бабы, это не свой, это — уполномоченный. Пока искали председателя, а им оказалась женщина и на счастье с молодым, звонким голосом, уже стемнело, кто-то на том берегу фонарь зажег, и тем фонарем председательша в ответ на вопросы газетчика выписывала в воздухе цифры, а цифры были однозначные да двузначные: коней — 3, вспахано — 9, семян — 40, людей — 22… Более часа длилось интервью через Ловать, охрип журналист, продрог от ночной сырости, вслепую блокнот исписал — и пошел чернолесьем к большаку попутку ждать, а попутки не случилось, и шел он всю ночь, а пока шел, весь репортаж в голове сложился, утром продиктовал машинистке на целый подвал — и завалился спать. Разбудили его, когда готовы были полосы и надо было автору сверить цифры и фамилии. Ни в репортаже, ни в разговоре не обмолвился он, как брал интервью. Когда газета вышла, позвонили в редакцию из района, поблагодарили за материал, а в конце не вытерпели, поинтересовались, как это, мол, вам удалось попасть в село, если наши уполномоченные заявляют, что дороги туда нет. Уж много времени спустя Владимир рассказал в кругу друзей, как потерял он голос на берегу Ловати, и так ярко описал председательшу, писавшую сводку о ходе посевной зажженным фонарем, что мы пожалели, зачем эти строки не легли в репортаж… Лет через двадцать я узнаю о смерти Владимира — умер он за столом, за пишущей машинкой: упал головой на клавиши, не проронив ни звука, только взметнулись рычажки литер и встали строем над неоконченной строкой, — узнаю и горько посетую, что не проводил его в последний путь.

Восьмидесятые годы — очень печальные для нашего братства. В какой город ни приеду, везде на вопрос, а как живет такой-то или такой-то, слышу: умер, старик, уже не даст «фитиля», а помнишь… И начнем вспоминать… Пусть братья газетчики упрекнут меня в пристрастии к  т е м  и в несправедливости к  э т и м, но я все же скажу, что ныне в провинциальных редакциях воздух не тот, сильно отдает канцелярией. Всё по чину, по субординации, спрос за строчки, а что в тех строчках, есть ли мысль, нет ли ее — неважно, было бы «правильно». Потому и веет от провинциальных газет унылой штампованной серостью.

16 сентября 1984 года

Написал эти обидные для молодых строчки, а сам думаю: странно, почему старики всегда ворчат, что вот, дескать, при нас было и густо и сладко, а после нас — и жидковато и пресновато? Не оттого ли, что, как говорится, сам варил, сам хлебал? Отчасти, конечно, так, но в целом, я думаю, причина во времени. Времена разные — в этом суть. Хватало серости и в наше время, но общий дух был все же иной, мы безоглядно служили делу, для нас свое, личное, как бы и не существовало, во всяком случае не спрашивали себя, удобно или неудобно, выгодно или невыгодно, никого из нас не беспокоил вопрос, состоимся ли мы как личности, и что удивительно, личностей-то как раз тогда в газетах было больше, чем ныне.

Личность журналиста — великое дело. Если в редакции все под одну гребенку и никто не выпирает, то такую газету читать скучно. К журналистам почему-то не прилагают слово «талант», говорят скромнее — «способности», и в этом есть какое-то умаление профессии, а между тем делать газету талантливо очень трудное дело и не так уж много примеров тому мы видим. Нужда именно в талантливой газете, а не просто в листе бумаги, испещренном отпечатками литер, чрезвычайно велика, и она будет тем большей, чем образованнее, культурнее и, следовательно, требовательнее к духовной пище становится читатель. Поэтому вопрос талантливости редакционного коллектива рано или поздно встанет в повестку дня, и встанет весьма остро: общество не захочет мириться с серостью.

С провинциальными газетчиками случилось нечто сходное с тем, что произошло с учителем, — упала престижность профессии. Поскольку происходило это на моих глазах, позволю себе высказать свое понимание процесса. Когда меня уговаривали перейти в газету, секретарь райкома доказывал мне, что я, в сущности, профессию не меняю, как был воспитателем, так и останусь им, разница только в том, что в детдоме имел дело с детьми, а в газете — со взрослыми. Секретарь был прав, я скоро в этом убедился. Редакция понимала свою задачу как воздействие на сознание человека, формирование в нем идейной убежденности и высокой нравственности. Проще сказать, воспитательная функция газеты стояла на первом плане. О чем бы мы ни писали, везде старались показать человека, его мысли, дела, поступки. Писали, конечно, о севе и жатве, о доении коров и тереблении льна, о строительстве домов и концертах художественной самодеятельности, о магазинах и школах, то есть о районной жизни во всем ее объеме и разнообразии, но подавали, как говорят газетчики, «материал через человека», иначе сказать — не о доении, а о доярке, не о севе, а о сеятеле. Акцент для непосвященных, может быть, трудноуловимый, но газетчики понимают, о чем речь. Разница, действительно, тонкая: кто скажет, сколько в корреспонденции должно быть места о доении и сколько о доярке? Вот тут и важен талант, ну, если хотите, способность журналиста чувствовать дозировку мысли и дела, характера и поступка, психологии и технологии. И конечно, важен дух редакционной жизни: как настроен коллектив — писать о доении или писать доярку. Настрой, а он создается на редакционных летучках, диктует журналисту подход к «материалу», метод изучения: или он ударится в разглядывание коров, дворов, пастбищ, кормов, или заинтересуется в первую очередь дояркой, пастухом, зоотехником. Об этом и спорили на летучках, нещадно критиковали друг друга, учились той самой «дозировке», постигали умение видеть человека, делателя всякого дела.

Но вот как-то незаметно под напором грандиозных хозяйственных задач газеты начали терять ориентир — человека и все более и более ударялись в пропаганду технологии: как делать и что делать. Это, конечно, объяснимо: коль занялись выращиванием кукурузы, значит, надо объяснить, как это делать. А поскольку новшества шли потоком, в чем ничего удивительного нет, прогресс есть прогресс, то и стали газеты заполняться описаниями машинной дойки, комбайновой уборки льна, пропашной системы земледелия, беспривязного содержания скота, устройства сушилок, навозохранилищ, машинных дворов, раздельной уборки хлебов, прессования сена, силосования, буртования,