Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

Художник тосковал вместе со стариками тоской беззащитного пленника. Куда от такой беды уйти, она как горе вселенское, в тебе самом укореќнилось. Человек стал одиноким при всем общем, не с кем ему единитться в добре, все во зле. Не к чему и тянуться, быть сотворителем, как это заветано ему Господом, Творцом всего сущего. Душа его как бы в отлете от тела его, погрязшего во грехе. Все общее, тебя в нем и нет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

На другой день Иван с художником собрались в Каверзино, в тот мир, о котором вчера тосковали старики и сам художник. Отправились как в поќиски утерянного мира, земли своей.

Встали рано, как и прежде вставали мужики, когда на пустоши кипела особая сенокосная жизнь. Это было как действо, указанное тебе небом.

Андрею Семеновичу помнилось хожение в Каверзило тропинками, протоптанными босыми ногами. Виляли эти тропинки лугами, полями, перелескаќ ми, вели, как думалось теперь, к чуду, особой жизни, какая ждалась, хотелось побывать в той жизни, какой жили древние предки… Теперь тропок, ведущих в Каверзино, нет. Разве кто изредка наезжает туда по перервопутку зимником на тракторных санях. Украдкой, воровски, чтобы увезти оттуда дельную лещину. Хотя чего бы опасаться-то: "Все живут "воровством", как я, как ты. Но совесть-то в тебе проявляется как привычка житейская. И ты таишься. Уж коли потом, в детях твоих, она на нет отомрет, если не от кого ей будет унаследоваться.

Сначала шли искореженной тракторами дорогой. На месте исчезнувшей деревеньки дорога разверзлась на следы к заросшим пепелищам, как к могильным холмикам на старом кладбище. И не в скорби печальной протоќптаны эти следы, а мытарно, в какой-то даже корысти без гнева, чтобы забрать что-то, опять же украдкой. Не твое ведь оно, ничейное, с исчезќнувших жителей этих мест. Андрей Семенович не сразу вспомнил название павшей деревеньки. Только когда отошли от нее обрадовано сказал Ивану:

— Охапкино, вот как называлась та деревенька. Слово-то какое. В нем есть что-то нынешнее: охапать, хапнуть…

Свернули в ельник на слабую тропинку, проторенную ягодниками. Вскоре следы исчезли. Пробирались целиком, выбирая в зарослях кустарника и леса прогалины. Каким-то чутьем Андрей Семенович угадывал путь, по которому следовали они ребятишками гурьбой в свое Каверзино. Вышли к ручью, остановились. Художник сказал:

— Тут, кажись вот и переезжали его. — Взглянул на высокие корявые ивы. — Да больше и негде было, — доказал он, — кругом болотина непроезќжая. А тут перебор. Наверное и татарове тут шли, держа путь через наќше Соколье болото к Великому Новгороду.

Ручей струился в глуши меж корней корявых ив… Берег в месте переезќда разворочен глубокими прорезями все тех же тракторных саней. Словно борозды пробраны тяжелыми плугами.

Сняли с плеч рюкзаки. Художник вынул блокнот, запечатлел в рисунке это историческое место. Так и сказал Ивану — "Историческое". Зимник тут шел через болото в новую землю новгородскую.

От ручья брели быльником, скрывавшем человека с головой. Запорошенныќми белыми лепестками отцветшей травы, выбрались на сухмень, наибольшей пригонок. Художник сказал вслух, чтобы унять смятение:

— Все вокруг одичало, изменилось, а тогда тут подчистую выкашивали, как бриќтвой все сбривалось. Сколько же добра-то недобирается… — Чего-то от досады в себе недосказал, как подумалось Ивану.

Пошли по возвышенности. Мелькнула в стороне выкошенная полянка. Чистота, благородна, ухожена. За березами, маскируясь будто танк от противќника, прятался стожок сена. Пригляделся кто-то к сочному покосу и тайќком, похоже не один уже год, окольной тропкой приходил сюда с косой и граблями. И черное пятно от костра под березой виднелось. Ночлег был в шалаше за стожком.

Проламывались наугад сквозь незрелый еще, молодой березняк, разросшиќйся на бывших покосных полосках. Заметили корявую старую березу в гусќтом ивняке, место сарая, определил художник. Подобрались к самой березе, и он воскликнул:

— Ба, сарай-то ведь тут был наш… Что-то вот навела на него… Чутье. Так и назывался: "Сарай Поляковых", каково, а?.. — И Андрей Семенович взглянул на Ивана каким-то озаренным от радости взглядом. — Память!.. Вот она в чем сила наша — память!..

В ивняке нащупали ногами гнилушки, остатки сарая… Художник опредеќлил: сюда вот выходили ворота… Старался увидеть что-то недосягаемое воображению Ивана. Перед воротами сухменная луговина с седой травой, наќзываемой белоусом, жестким, как проволока. Он свивался войлоком и не давал семенам другой травы проникнуть в землю и взойти, умерщвлял их.

В блокноте художника возник сарай слева от березы. Соломенная крыша, под князьком осиное гнездо. Ворота распахнуты, внутри сено. К стене справа от ворот приставлены гребли, косы, деревянные вилы. В порог вбита баќбка, возле нее молоток, которым только что отбивали косу. Снуют фигуры людей, закончившие свою работу дневную. Солнце в самой выси. Сбоку беќрезы костер. Над огнем, подстать жару солнца, на жердочках котелки и ведро для чая. В кипящую воду брошены горячие угли для очистки и ветки черной смородины. Все вспомнилось разом до малейших деталей. И вкус смородинового чая. Все это было как бы в березе, из нее исходило. Чеќрез нее и художнику все увиделось.

— Назовем так, — вымолвил художник, посмотрел на рисунок, потом на Ивана и задумался. Снова стал чиркать карандашом. Ветки березы, как устало опущенные вниз руки, никли к земле. Растрясенное сено на лугоќвине перед воротами сарая как бы прозрачно дымилось под зноем. Полднеќвное солнце палило нещадно. И это виделось Ивану в рисунке…

— Назоќвем так, — повторил художник. И вдруг обрадовался, — "Сон березы". — Опять задумался. — А может это сострадание ее, тоска, вызванная вот нашим появлением… Как?..

Иван сказал, сам не зная почему:

— Сострадание… — Только когда сказал, подумал: "Дедушка говорил о деревьях, что они живые, и страдают, и радуются. Значит, и помнить моќгут человека, ждать его и переживать. А потом радоваться. Но береза сарайная отвыкла от человека. И не знает еще радоваться ли ее?

— Сострадание, — высказал уже твердо художник. — Береза ловит звуки, глядит, слушает ветер, что он ей скажет, и нас вот. И ничего не улавлиќвает прежнего: ни скрипа ворот, ни звона кос, ни фырканья лошадей. Страшно ей, боится чего-то нового. Зверь привыкает к человеку, а как береза ждет человека, этого мы пока не знаем. — И спросил Ивана: — Видел, какие деревья растут около дома, и какие в лесу?.. Разные они, вот где раќзгадка…

Это Иван знал. Дерево, даже в лесу, если к нему изредка подходишь, отличаются от дерева, впервые увиденного. Примеченное, оно вроде приќрученного зверька, привыкает к тебе и начинает не бояться. Ждет, но и опасается все же, как все в природе опасается человека. Об этом дедуќшка говорил.

— Все во Вселенной живое!.. И все боится человека. — Иван изумился, его мысли высказаны и мысли дедушки. А художник размышлял: — Вот что нам надо крепко уразуметь: быть добром к природе! — вымолвил он уже тихо и с грустью, будто что-то совсем непосильное: — Недоброта к ней, живой, тут и наша гибель человеческая…

2

Дедушкину кедровую рощицу они нашли легко. Важно было Андрею Сеќменовичу отыскать свой сарай, его место. От него он мог выйти наугад в любой уголок Каверзина.

Кедры открылись неожиданно. Даже не сразу поверилось, что это кедры, посаженные дедушкой. Иван ждал увидеть что-то не свое, необычное, совсем не похожее на то, что растет у них в лесу. Художник и вел взглянуть его на такое необычное, загадочное. А тут сосны в гуще леса. Тайну надо разгадывать, она всегда в обычном.

— Ну вот и она… рощица, — проговорил художник без удивления, будто ее уже раньше видел.

Моховцы о кедровых лесах знали по слухам. Где-то они в Сибири. У Кориных угощали ребятишек кедровыми орешками, и они щелкали их крепкими зубами. Это было в детстве Андрея Семеновича. Потом они, ребятишки, бегали подивиться на кедры в Травниково, в бывшую помеќщичью усадьбу. И вдруг прошел слух: "У Игнатьича в Каверзине кедры растут". Поглядели, но дива не было. Вот если бы шишки висели, как на травниковских кедрах.

В овиннике у дедушки тоже росли пять молодых кедров. Они были для показу. А тут целый лесок кедровый. Тайга, руками сотворенная.

Художник подходил то к одному, то к другому деревцу. Он уловил чудо в этих деревцах, росших в его Каверзине. Но Ивану не мог его показать. Чудо видится только самим, а не показывается кем-то. Оно всегда в обычном. Обычное, когда в него пристально вглядываешься, и чувствуешь великую тайну, за разгадкой которой и открывается чудо.

Вошли вглубь рощи. Пахло разогретой смолой. Лучи солнца пробивались сквозь просветы в хвое, пестрили землю, усыпанную крупными буќрыми иголками.