Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

Дедушка сказал, улыбаясь: "Коли так, то полюбуйтесь. Небось, ведь и сами не забыли, приходилось к сенокосу ребятне привыкать".

Иван застыл за спиной художника. Он обернулся, спросил его имя. Иван ответил и сел на другой чурбак рядом с художником.

Дедушка выколотил косы, присел рядом с художником, называя его по имени и отчеству, Андреем Семеновичем.

В разговоре начались взаимные удивления. Назывались неизвестные Ивану имена и фамилии моховцев. Набежала гостившая ребятня. Из лесу пришли дядья — мужья теток, с ними двоюродные братья и сестренки Ивана. В миг, не то что Мохово, но и Большое село узнало о приезде моховского художниќка Андрея Семеновича Полякова.

Художник сказал, когда вошли в дом:

— А у вас, Данило Игнатьич, как все было, так и есть. А наша вот избенка покривилась и поприсела.

За столом на веранде сидели празднично, расселись вокруг большого стола. Тетки с мужьями, ребятишки, мать — все с вниманием к художнику-земляку. Бабушка Анисья усердно потчевала гостя.

Хлопнула гулко калитка во дворике. Поднялся на крыльцо, стуча сердито подковками на каблуках кирзовых сапог, дед Галибихин. С ходу обрушился на художника. Тот даже встать не успел из-за стола, оторопев от неожиданности, стразу не узнав деда Галибихина.

— Что же ты, Андрюха, родню-то обошел… — На этот выкрик только и хватило Глеба Федосеиса. Бабушка Анисья подсунула тубаретку (тоже местное название табуретки), и дед сел посреди веранды. Перевел дух, поотдышался. На свидание с родней спешил, много ли ее осталось в роду Галибихиных. Снова стал попрекать Андрея Семеновича, уже присев рядом с ним.

— С матерью твоей мы двоюродные. Забыл что ли от важности?.. Или еще опасаешься — кулаки?.. Друг дружки боимся, не людьми стали. И знаться-помниться не надо. Письма не напишем…

Андрей Семенович, недослушав, обнял деда Федосеича, окрестил троекратно поцелуем, повинился. Дорогой узнал, что Глеб Федосеич в селе живет, но к своей избе потянуло. Сказал о родителях: отец погиб в блокаду в Ленинграде, мать умерла после войны. О себе умолчал… Глеб Федосеич принял сообщение о родителях спокойно. Слухи дошли. Да и какая ныне семья без гибели-горя. А вот коли живые не откликаются — грех людской. Обусурманились людишки, всяк выше друго друга…

Просидели до темноты. Вспоминали, кто когда жил в Мохове и в Большом селе. Погибшие на войне — те как бы и сейчас были рядом, ждались. А бросившие добровольно свой дом — как бы пропадали из памяти бесследно. Не много о них и говорилось.

— Ну, коли Андрюха, заходи, не гнушайся. Много ли нас, родни-то. Это и хорошо, и ладно, что свой дом хочешь обжить. Я его немножко поддерживал, да ведь как, не свой, чтобы что-то в нем поправлять, — сказал, уходя, дед Галибихин.

За ним прибежал Шурка, дед чтил его сыном, погордился усыновленным внуком:

— Вот он, Александр, теперь есть кому держать фамилию рода Галибихиных

С уходом деда Галибихина осталась грусть. Будто песню не допели старинную о прожитом. А голос ее все еще звучал, завораживал и как бы оставался на слуху.

Бабушка Анисья постелила Андрею Семеновичу на веранде. Когда госќти разошлись по своим углам, он спросил дедушку о Каверзине. Сказал, что отнароку подгадывал к сенокосу, чтобы там побывать со всеми. Раздоќсадовался, когда узнал, что в Каверзоно и тропы теперь уже нет все леќсом затянуло. А по молве еще в татарское иго стояла там деревенька. После уже стала называться Каверзино. Может, название такое изошло от самих татарских конников. Думалось ли, что она может исчезнуть.

— А я все мечтал, — опечалился художник, — косой помахать вместе со всеми, время свое вспомнить. — Напомнил дедушке о его кедрах: — Поди, ведь уже целая роща, разрослась.

Дедушка признался виновато, будто тоже о забытой близкой родне шел разговор, что давно уже туда не наведывался, дела отбивают от душевќных забот.

— Пешком плохой ходок, — досказал вроде как в оправдание, — на таранќтасе не пробраться. На гусеничном тракторе разве что. Так опять же — живое примнешь. — И озарился, шевельнув усами в улыбке мечтательной, сверкнув молодо белками глаз: — Вот с Иваном и сходите, поищите кедќры-то. Лесник наш Колосов ходил с лесничим, но не сыскали их.

Иван затаил дыхание: что ответит художник?..

Серые глаза художника с любопытством глянули на Ивана. Иван вопрошающе встретил этот его взгляд. Художник кивнул ему, положил руку на его плечо, сказал.

Так как, Иван Дмитрич, сходим к дедушкиным кедрам?..

— Поищем, так и найдем, — ответил Иван, — кто чего хорошо ищет, всеќгда находит. Коли они есть, так как не найти?..

Андрей Семеновна рассмеялся:

— А ты философ, Иван, Корин, одним словом…

2

На другой день Андрей Семенович встал вслед за дедушкой. Городская ребятня еще спала. Мать ушла на ферму. Иван боялся, как бы художник не ушел без него в Каверзино, выбежал на улицу. Андрей Семенович решил, как он сказал, запечатлеть свое жилище, избу, рисовал на улице, раскиќнув подставку — мольберт.

Бабушка Анисья позвала его испить молока. Взрослые ушли на косьбу, ребятня еще спала…

Художник писал красками все утро, пока окон избы не коснулось солнце. Переговаривался с ребятишками, толпившимися вокруг. Спрашивал, какие у них любимые места, куда больше ходят, в какой лес.

— На реку, к Татариному бугру, в гари за Гороховку, — отвечали ребята.

— И мы мальчишками туда же холили, — как-то обрадовано сказал художник и похвалил те места, красивы и загадочные.

Кончил рисовать, когда свет уже был не утренний, а знойный, с каким-то звенящим маревцем. Сказал, что это будет уже другая картина, пронзительно приникающая в нутро, разрушающая покой.

Взял у дедушки в сарайчике топор, клещи и пошел вокруг дома — избы своей, приминая крапиву. Разглядывал стены, стукал топориком по нижним венцам. Оторвал тоски, коими было заколочено крыльцо, чтобы войти внуќтрь избы. Иван не отходил от него.

— Ну а теперь и окна освободим от тьмы, пустим внутрь свет, и войдем во внутрь нашего жилища, в котором наша жизнь началась. Это жилище надо чтить, если оно уцелело по воле Божьей.

Иван остался в сенях, а художник полез на подволоку проверить дымоход. Потом принес висевшую на крючьях дедушкиного сарайчика, снаружи, на галдерее (он говорил тоже галдерея, по-моховски) приставную лестницу и полез на крышу, проверить, не завалилась ли труба. Но все было в испќравности оставлено дедом Галибихиным.

Вместе с Иваном растопили печку в избе и вышли на улицу глядеть, как повалит дым из трубы. Дым не хотел пробиваться по отсыревшей трубе, пополз из устья печки по избе, выползал в окна. Но вот струя его пояќвилась над крышей.

Подошел дедушка, приехавший с сенокоса. Остановились мать с тетей Пашей. Все вроде как с удивлением и смотрели на дым над трубой мертвой было избы, в которую вернулся ее хозяин. И эта радость невысказанно почувствовало Мохово.

— Печка-то ладная, сказал дедушка. — Покойным Федотычем сложена, мастер по этой части. Да и Глеб Федосеич следил за исправностью в изќбе. Ну а что дым в окна пошел, это ничего, овеет стены, прокурит.

Дедушка все же посоветовал прочистить боров, обмазать глиной трубу на крыше, а сам верх поправить.

Андрей Семенович печничал до вечера, Иван ему помогал. Спохватились, что свету в доме нет, электричество обрезано.

— Мантеров неделю не дождешься, — сказал все ведавший Иван. — Придут, так поллитровку сначала им на крыльцо выставь, а то постоят и уйдут. Такой у них порядок. Колюху Смирнова можно попросить, он все зараз сделает. Но мантерам все равно бутылку надо выставлять, а тут же и обрежут.

— А мы с тобой Ваня, сами все сделаем, — сказал художник. — А насчет поллитровки — посмотрим, можно и поставить, чтоб придирок не было.

При свете электричества зашли в избу дедушка и Федор Пашин. Посоќветовались, что надо делать, чтобы обжить ее. Стены художник решил вымыть с дресвой, обои содрать.

Три дня мыли, скоблили все, белили печку. В помощники себе кроме Иваќна художник брать никого не хотел. Летом в сенокос, в деревне не до домашних работ.

Когда все прибрали, скосили крапиву вокруг избы, Андрей Семенович под вечер снова устроился на лужку с мольбертом. Разложил кисти, красќки. Вертелись мальчишки вокруг, и взрослые из любопытства останавливаќлись. Как-то незаметно появился Саша Жохов.

— Андрею Семеновичу… — обратился он к художнику, — наше почтение.

Художник кивнул, но тут же вперил взгляд в холст, мазнул кистью. Саќша Жохов на секунду застыл растерянно: — Не забыли ведь, поди, — вымоќлвил, когда художник обернулся и отступил на шаг от мольберта. Глянул на подошедшего, узнал Сашу, озарился, развел руки в стороны.

— Александр Ильич как же… — Подошел, обнялись.

Саша Жохов улыбался, довольный. В руке держал желтый портфель, до пузатости набитый чем-то. Моховцы называли портфель Саши прокурорским тайќником доносов. Возникала неловкая заминка. Художник витал своим взгляќдом по картине, мысли еще не отошли. Бросал взгляд на Сашу, кивал, как бы извиняясь, повторял как бы не Саше, что вот рад встрече… Брал киќсть, касался холста, притягивающего его взгляд.