Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

Иван сказал трактористу на своем рисунке: "Не надо, парень, заново дорогу торить, она до тебя проторена". Дедушка спросил: "Кому ты, Ваня, там объясняешь?.." Да Леонид Смирнов не по той борозде поехал (тогда еще Леньку Смирнова не называли Тарапуней).

Ивана завлекала игрна в пахарей и старики к нему привыкли. Даже что-топытались и подсказать, разглядывая рисунки его.

Все в доме происходило на глазах Ивана, Тамары и Насти. Вот она жизнь — смотрите ее. Чего не сразу уразумеете, опосля рассудите. Другие моховские ребятишки рассказывали друг другу о домашних ссорах и этим выдавали себя как бы за взрослых. У Кориных такого не водилось дети не могли порицать отца или мать, и тем более, бабушку. Это им подсказывалось самим домом. В нем никогда никого не осуждали, все изживалось в согласии и миру, духом житейским и удерживались нравы. Но дети не были безлико покорными, старались сами рассуждать и понимать и не торопиться с суждениями о ком-то и о чем-то. Дедушка говорил: "Сголовой дело делай по слову верному. А от неверия в себя опять же рассудком оберегайся и молитвой". Это и было перенято от дедушки внуками, держалась в уме его присказка: "Ум к уму — миллион в суму".

Иван не мог взять в толк, почему дедушка, который все знает, больше молчит, когда что-то делается не так, не по его, а зачастую и не "по уму". Вот мать ругалась, а он ни слова ей в ответ. Бросила на печку мешок с костерей с явной обидой на дедушку-председателя. То, что мать не по напрасну сердилась, Иван понимал. Значит, это и дедушка признавал. Тогда почему он не делал все так, чтобы не было у людей обид?..

Когда мать отругалась и умолкла, бабушка, оказавшись с ней рядом возле печки, сказала тихо:

— Ты уж, матушка, не бери все близко к сердцу. Беды-то наши как напасти лиходейские. Жалобы и слезы им нипочем. Миром в себе их и надо изживать. Иначе-то беда себе самой.

— Ты уж и прости меня, мама, не сдержалась вот сразу-то, — ответила смиренно мать. — И верно, что можно выкричать и выреветь. От сердца боль этим не отгонишь.

Этот разговор матери и бабушки Ивану запомнился. Все в доме опять смиренно. Ругань прощенная в добро пошла. В доме и осталась, растаяла, как льдяшка, принесенная со стужи в ведре воды. Дедушка тоже свою вину как бы усматривал, хотя и был бессилен миновать ее. И на него уже грех было сердиться. А вот виновные перед дедушкой не осознавали своей вины. Они были чужие в этом мире житейском. И дедушка-председатель и нес вину-кару и за себя, и за них.

Мать сказала отцу, когда он обеспокоился ее невеселостью:

— Устала я больно, Митя…

Об утренней ругани матери отец, похоже, так ничего и не знал. А если и узнал, то опять же рассудил, как и дедушка: "Выговорилась и ладно, боль-то и словом из души изгоняется…"

Но с этого дня в Ивана запало беспокойство матери. Будто оно было занесено к нему с мешком, брошенным матерью ему под бок. Мешок исчез из глаз, а беспокойство осталось. Оно виделось ему и в дедушке, и вотце, и в бабушке. Весь дом был в беспокойстве и переживал его терпением и не уходившей из него надеждой. Иван все же думал, что не согласные разговоры между матерью и дедушкой происходили иногда из-за Тамары и Насти, а может, и из-за него. Дедушка прочил внукам деревенскую жизнь, а мать была за город, чтобы учились и как тетки жили. Сам Иван не знал, чью сторону взять, и невольно задумывался, как вот ему быть. И Тамара, и Настя задумывались. Может дедушка этого и хотел, чтобы все его внуки задумывались о своей дальнейшей жизни и сами выбирали свой путь.

Мальчишки Ивану завидовали, что они, Корины, живут лучше других. Дедушка за председательство деньги получает, отец в МТС тоже. Иван спросил дедушку о том, что говорилось моховскими ребятишками: почему человеку не прокормиться на трудодень, надо вот еще свою скотину держать?.. Дедушка не мог прямо ответить — трудодень плохой, пустой. Но почему пустой?

— Колхоз наш бедный, — отвечал как-то неуверенно Ивану дедушка, — земля истощенная, плохо родит. Да и обрабатываем мы ее плохо. Вот она и обижается на нас, скудно ей.

То, что дедушка и отец старательные и все умеют делать, об этом каждый моховец говорил. Все делают по дому, пчел вот держат, родня приезжает. Была в этих разговорах какая-то зависть, но злобы не было. Разве только у Жоховых. Иван все же как бы спрашивал себя, почему колхоз при дедушке хилый. Как это земля могла на дедушку обидеться?..

После посевной как-то приехал Сухов Михаил Трофимович. И как часто бывает в эту пору, похолодало. Для уюта затопили печурку в сарайчике-мастерской. Сухов снял плащ, пригрелся у живого огня. Сказал, что готовится совещание по молоку. Сказал безразлично, как и мужики говорили о всякой зряшной затее. О молоке, какие надои в колхозе, Михаил Трофимович дедушку не спрашивал. Заговорили о другом: народ во уезжает из деревень. Даже и от дедушки. Не было такого, чтобы по доброй воле бежали из своего дома, разве по большой нужде. Дедушка подвигал руками, приподнял их с колен и опять опустил: "Что делать?.." Подумав, сказал:

— Ни я, никакой другой председатель, людей из деревни не выталкиваем. Наоборот, всячески посулами стараемся удержать.

Да Михаил Трофимович и не упрекал в том председателей.

Иногда дедушка с Суховым подшучивали друг над другом, как вот и моховские старики сами над собой. "Убегут вот все из колхоза, — говорил дедушка, — и Вам, Михаил Трофимович, некем будет командовать, разве инвалидами на костылях да старухой с клюкой… Тогда я поезжу по городам, наберу человек двести бывших крестьян и буду обрабатывать пустующую землю вольно, пока чиновничья рать снова на меня не набежит. Вот в чем бага для крестьянина: власти бы ему над собой лишиться, жить по себе да с купцами честными дело иметь". Оба с дедушкой смеялись… Сухов поделился новостями, привезенными из города. Один председатель, тридцатитысячник, когда приходили к нему за справкой, запирал кабинет, выставлял бутылку, умолял со слезой: "Не уезжай из колхоза, давай поговорим…" Парни понахальнее, когда хотелось выпить, шли к нему с тетрадочным листком… Сам спился и трактористов споил. Жена от него ушла, а его под суд за растрату. Другой разработал систему похитрее. Заделался сватом. Старухам за сватовство трудодни выписывал. Дома старье скупил и селил в них молодоженов. Нянек, старушек, от колхоза нанимал. Даже к ворожеям-приворотницам обращался, чтобы сводили парней с девками.

Дедушка похвалил последнего председателя, сказал с веселым смешком, что метод такой возьмет на заметку. И тут же спросил с грустью:

— Тоже ведь поди сняли, подыскала статью?.. — Сухов промолчал, а деќдушка вымолвил глухо: "Это уж ясно. Доводи колхоз "до ручки", но только не самовольничай, не отходи от указаний".

Когда народ шутит о серьезном, да анекдоты рассказывает о том, значит, уже припекло. Сухов переждал и повернули разговор на другое. Дедушка сказал:

— А кто-то вот из уехавших в большие люди выходит, министром, ученым становится. А мы уму у себя землю пахать по-своему не доверяем… Тольќко так я скажу: министр, академик, или кто другой, не важнее и не нужќнее настоящего хлебороба. Хлебопашцу не меньше надо кумекать и знать, чем, скажем, тому же академику… И в политике он должен сведущим быть. Должность — пустомельство, а не работа. Решать крестьянские вопросы тем, кто трудится на земле и учится ее познавать. Дело свое обязан до тонќкостей знать. Должен быть во всех отношениях свободным.

Иван не мог точно вспомнить, кто что говорил. И Сухов, и дедушка, как бы соглашались друг с другом. Признавая, что они оба — и секретарь райкома — "Первый", и дедушка — председатель колхоза одинаковые рабы. Не рабов как бы и нет — все рабы. Вот и жди, когда такое устройство их жизни "перевалит через чур" и у правителей этого рабства сами по себе выпадут из рук вожжи державные.

Народ Сухова хвалил. Все видит человек, но и он не должен голову заќдирать, смотреть и слушать, откуда какой звон… А чего бы по пустому-то трезвонить. Дело-то ладный мужик с полслова поймет, бежит-то от не дела. Судили о секретаре — "Первом", как о простом и обходительном человеке. Случалось, что и "резали" правду матку в глаза. Он отвечал тоже прямо: "Откуда чему взяться, если у вас урожаи по пять центнеров с гектара. Мужики при вольном разговоре на это свой ответ держат. Тоже не без расќсудка; с подковыром и смешком: "Делаем как велят, получаем, что дают. У американца Герста переняли вот-вот как "королеву пестовать", вместо своего "короля" клевера ее предпочли… Герст-то, живи он у нас по разуму, тоже вместо "королевы'' предпочел бы "короля". А нам захотелось ее вот, "королевы"… Бог-то один и един для всех, только вот земля под небом разная"…

Сухов выслушивал и советовал как бы в полушутку, не от себя "Первого": "А вы по- своему не по Герсту, делайте…" А мужики на это опять свое: "Да оно как делать-то, коли дела нет… Да и воля не своя, вроде как пришлая. Оно и мирволит неохоту к делу…"