Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

— Александр Ильич как же… — Подошел, обнялись.

Саша Жохов улыбался, довольный. В руке держал желтый портфель, до пузатости набитый чем-то. Моховцы называли портфель Саши прокурорским тайќником доносов. Возникала неловкая заминка. Художник витал своим взгляќдом по картине, мысли еще не отошли. Бросал взгляд на Сашу, кивал, как бы извиняясь, повторял как бы не Саше, что вот рад встрече… Брал киќсть, касался холста, притягивающего его взгляд.

Саша пыжился под взглядом моховцев, выжидал внимания к себе художника. Улучив какой-то момент, сказал:

— Приехали значит, навестить родные места, — спросил он художника, перехватывая портфель из одной руки в другую. — Запустело все у нас, вроде как замерло…

Сказано и спрошено было о том, о чем и картина писалась: запустело и замерло… И Андрей Семенович живо откликнулся, полный, внимания к товарищу детства.

— Потянуло, потянуло, Александр Ильич… Как же родимые места, незабываемые… Рад вот тебя видеть в здравии. С Дмитрием еще не видеќлись… Трое нас осталось… А события-то какие минули, время унесло многих. Сколько товарищей не стало.

Саша обрадовано переступал и места на месте, сказал.

Вот и надо посидеть вместе, поговорить, встречу такую и полагается отќметить. Мать вот сейчас самоварчик поставит… Прослышал, что приехал. И поспешил. Подумалось, что может и ненадолго…

Андрей Семенович тронул Сашу за рукав, сказал:

— Ну конечно, как не встретиться не поговорить… А пока я вот допишу. Освещение матовое, густое, чистое, уйдет не вернется. По настроению все. Такое вот и родичи наши видели. Это то вечное, что нас с прошлым роднит. — Взялся за кисть, вглядываясь в видимое ему одному. И перенес это виќдимое на холст. Иван заметил пятно в стекле. Вроде как там, внутри изќбы зажегся кем-то свет, и затеплилось все в ней. Может, вот из топившейќся печи отсвечивал жар… Но тут же увиделся огромный закат, пылавший в боковом окне. Солнце как бы через это окно вошло в тесное жилище и там, большое, раздвинуло все и осталось в ней.

Когда улица превратилось в сплошную тень, художник снял подрамник с холќстом и отнес в свою избу. Вернулся за мольбертом, сказал Ивану, удовлетворенный минувшим днем:

— Ну вот теперь можно и в Каверзино, к дедушкиным кедрам и к нашим саќраям, к березам возле них. Березы-то остались, и они помнят о нас и о сараях… — Обнял Ивана за плечи и поведал ему как уже своему сотовариќщу, когда подошли к избе. — Стал вот я писать избу свою и все сразу же вспомнилось. И дедушку с бабушкой своих увидел памятью. И здесь, и там, на пустоши Каверзино, какими мы все были. Теперь с этим мысленным виде-нием их и всех тогдашних моховцев и пойдем к ним тогдашним. Пешком, как мы ребятишками бегали. Взрослые на лошадях, а мы ребятня, пешком. Когќда пешком, то все красоты своей земли перед тобой открываются. И дыхание природы учуешь душей и сердцем.

Пришел Саша Жохов звать к себе. С готовностью, Александр Ильич, как не посидеть вместе. Но дедушки и Дмитрия нет еще дома. Их бы вот подожќдать. С ними и придем. Вместе-то все и поговорим, повоспоминаем, и о себе расскажем, как она жизнь теперь у нас движется.

— С Данилом Игнатьичем и с Дмитрием и прошу, — согласился Саша с худоќжником. Дмитрий обязательно должен подойти, суббота сегодня. — И вроде пожалел о чем-то, пожаловался: — Дома вот рядом, а не часто встречаемся, А тут такой случай, как не посидеть, не встретиться.

Иван заподозрил, что Саша боится оставаться наедине с художником. Не больно сладкие воспоминания остались у него из детства, когда вместе, по соседству жили не скажешь, что в дружбе. Андрей Семенович это тоже почувствовал и не хотел бередить Сашу, смущать его.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Пришел дедушка и с художником пошли к Саше Жохову.

— Надо ценить гостеприимство, уважать своих соседей, о хорошем помнить, о том и говорить. От этого и худое, кое оно было, изойдет, — сказал дедушка, когда бабушка Анисья пыталась его предостеречь, не больно всќпоминать о былом. — Поговорим по душам, душа-то ведь у каждого человека, она своя, но добро и огрубевшая душа все же хранит. Вот мы и будем с добрым чувством беседу о хорошем вести. Добрей все и стаќнем. Андрею-то Семеновичу, знамо, неповадно одному будет там. И Саша затаит обиду, если не пойти. Ссор-то и без того хватает.

В окнах обновленного и достроенного пятистенного дома Жоховых горел пожаром свет. Тетка Федосья приходила к бабушке Анисье за лампоќчками посветлей. Одна вот нынче живет-кукует, так и не к чему бы ей яркий свет, но вот сын гостей ждет и велел сходить. Этим летом к Жоховым, к тетке Федосье никто не приезжал в Мохово. Поговаривали, что у тестя в сельпо какие-то неприятности, так не до отдыха на природе вольной.

За многие годы Жоховы впервые пригласили дедушку к себе. Сами бывали, а вот к приглашению в свой дом как бы повода не находилось. Федосья дваќжды прибегала узнавать, не приехал ли отец. Звала и бабушку, и мать посидеть за компанию. Мать сослалась на усталость, только вот с фермы пришќла, а бабушка отговорилась, что Митю ждет, коли вместе уж и придут:

— Да и то сказать, у Александра Ильича свои ведь разговоры с мужиками, а мы помехой будем.

Иван спал и не слышал, когда дедушка с Андреем Семеновичам пришли, от Жоховых. Отец приехал домой только утром в воскресение. С Андреем Семеновичем встретились как-то стесненно, будто расстались не в дружбе.

Поздоровались, обнялись, удивленные и обрадованные, а дальше и говорить не знали о чем… Искали друг в друге самих прежних, а их не было. И как бы перебарывали преграду времени каждый в себе. После завтрака отец собиќрался с городскими гостями покосить в лесу. Вызвался и Андрей Семенович, попросил у дедушки косу.

— Охота вот, — сказал он, — крестьянским делом себя потешить.

Вернулись к обеду все дружные, веселые и разговорчивые. Косьба, прироќда, как бы вернули Дмитрия Корина и Андрея Поляна к прежнему времени, былой вольности.

Отец с Андреем Семеновичем, художником, собрались побродить окрест, по своим местам детства. Иван не отставал от художника и засобирался пойти вместе с ними. Отец не

хотел было брать, но Андрей Семенович решительно сказал:

— Возьмем, возьмем сына, Дмитрий. Как не взять. Он нам свои места покажет, а мы свое детство припомним и сравним, чем они от нас прежних отличается, почувствуем, как говориться, вкусы.

Первым делом пошли на Шелекшу, перешли ее бродом и направились к Татарову бугру. Посидели там, поглядели с него на Лягушечье озерцо, на Нижнее поле. Черемуховую кручу. Все вроде бы оставалось схожим в пристрастиях их прежних и теперешних мальчишек… Но ребятня моховская водилась тогда своими ватагами: дошколята, школьники, парни повзрослее. Теперь Иван друќжил больше с сельскими мальчишками, в Мохове сверстников не было. Городским, наезжавшим на лето, сегодня нравилось одно, завтра другое. Не было постоянства, река вот только всех одинаково привлекала, куда бежали все дружно купаться. Любования "своим'' у городских не было. Многое, о чем говорили и вспоминали отец с художником исчезло, или изменилось до неузнаќваемости. Берега реки заросли, заилились без плотины на Шелекше ниже Татарова бугра, за речкой Гороховной. Художник жалел вековые ели, росшие в низине за Гороховкой. Там в них был какой-то особый уют, вроде иной мир. Отец смирился, привык, что их давно уже нет. Для художника все было только "вчера". "Как руки поднялись истребить красоту", — переживал он. Про мост на месте нынешнего брода, и плотины на Шелекше, Иван только слышал, что они были… Художник с отцом вспоминали ловлю раков. Их кишело в реках, как и рыбы. И не было тогда никакого "рыбнадзора". Печально высказалось: "рыбнадзор без рыбы" — новые порядки. А прежние, когда все было доступно, не устаем хулить и ругать кого-то невиновного ни в чем.

"Что-то, кто-то ровно бы подшутил над нами, безрассудно посмеялся и оголил жизнь, сотворенную для радости".

Это художник высказал.

Разговор о раках для Ивана — что о крокодилах в жарких странах. И тех и других он не видел. А вот караси в Лягушечьем озерце и лягушки, как и прежде водились. "Выходит так, что в озерце вот осталась наша "цивилизаќция", — без улыбки вымолвил художник. — Не "то" ли это, с чем грозит нам смириться в завтрашнем времени. Да может и это исчезнуть под напором новой "цивилизации". Затосковал и отец. Самое трудное сохранить и уберечь природную красоту. Сохраненная и обереженная, они привлекательней любой сотворенной. Он не пытался оправдываться и оправдывать кого-то за исчезнувшее из глаз, сказал:

— И не поймешь, Андрей, и не разберешься, — чужой ты или свой, что так вот вроде бы принужден губить природное… Вроде бы какой-то хитрый притворщик-злодей пришел и одурачил нас. Сделал все, что хотел нашими же руками… Лучшего хотелось, технике покорились, а сердцем, душой ее не сумели понять и принять. Она и превратилась у нас в силу, творившую зло. Художник удивленно посмотрел на отца. Высказал медленно: