Блокада - Анатолий Андреевич Даров

Было их четверо, и умирали они по старшинству. Первый умер спокойно. «Как домой пошел», – так же спокойно сказала о нем мать. Второй долго мучился. Через дощатую стену глухо слышались его стоны и плач женщины. Но третий, умирая, никому в доме не дал покоя.

– Мама, дай хлеба! Хоть кусочек хлебца! – кричал он. Принес ему Дмитрий хлеба, кусок плиточный, но он и есть его не стал. Губы надул, булькнул ими как-то пренебрежительно-обиженно, словно хотел сказать: где же, мол, вы раньше были? И отвернулся к стенке. И снова заныл: «Мама, хлебца, мама, хлебца…» Ему уже не хлеб был нужен, а мысль о хлебе, как жизни. «Мама, хлебца», – повторял он до последнего вздоха. Осталась у Ивановны девочка двух лет.

Пришел Малиновский, хотел отобрать карточки умерших. Ивановна выгнала его:

– Нет у меня никаких карточек. И свои-то потеряла. Убирайся вон, кровопивец! – и взяла в руку скалку. Малиновский ушел, бормоча что-то о законах, которые не он выдумал, а девочка, приподнявшись на локотках в кровати, пискнула ему вслед:

– Посел вон, дядя-кровопивец!

Выпроводив Малиновского, Ивановна повеселела.

– Может быть, хоть ихними карточками спасу мою девочку, – говорила она всем. – Пусть она, живая, их, умерших, хлеб ест.

И так мертвые кормили живых.

Приказ Военного совета о немедленной сдаче продкарточек умерших не имел силы, так как жители почему-то не были прикреплены к магазинам, как это было в первую голодную пятилетку, при общей карточной системе. Если кое-кому из власть имущих удавалось прибирать такие карточки к своим грязным рукам, то лишь в силу психоза власти и порядка, от которого еще не все отрешились.

На улицах встречаются тихо-голодно-помешанные, с довольным видом сообщающие друг другу о смерти родственников и даже детей. У Ивановны появилась откуда-то приблудившаяся женщина (теперь это в порядке вещей: люди из разрушенных домов заходят куда-нибудь на огонек, ночуют – и остаются жить), подруга по несчастью. У нее тоже умерли дети, но давно, еще в начале блокады, и она не любит о них вспоминать. Зато с удовольствием рассказывает о смерти бабушки и дедушки:

– Были бабушка и дедушка, а теперь их нет, а карточки ихние есть… Были дедушка и бабушка, – часто повторяет она, и в безумных глазах ее дрожат огоньки звериной радости быть сытой.

Но карточки умерших – это еще не верное спасение. Хорошо, если умирают в начале месяца, а если в конце? Тогда выигрываются только несколько дней жизни. На новый месяц в счет мертвых душ не могут получить карточки: живые получают собственноручно, больным и детям привозят на дом. Тут и Чичиков ничего не придумал бы. Впрочем, по сравнению с некоторыми советскими гражданами он «мелко плавал»…

Но все равно, умирают бедные родственники или соседи-одиночки в начале месяца, в середине или в конце – тысячи живых благодарны им, мертвым душам, за каждую лишнюю карточку и каждый день.

Голод – пятый месяц! – вступил уже в такую стадию, что ничто из того, что спасало раньше, теперь не спасет: ни железное здоровье, ни стальной характер, ни алмазная душа, ни вера в Бога или победу.

Голодные бродят по городу, не зная, чем утолить голод. Ходят сгорбленные: будто прислушиваются к далекому зову предков и идут на этот зов. И приходят к штабелям трупов… Это пассивные людоеды. Такое людоедство не преследуется законом. Ведь штабеля трупов никем не охраняются. Ешьте, кто хочет… И едят. Но – не все, не все. Мало кто… А те, кто попробовал раз, – втягиваются, как в куренье, пьянство и всякий грех. Людоеды как-то узнают друг друга, собираются на свои «пиршества». Пока эти людоеды – шакалы, трусливые, жалкие, отвратительные. Странно, что их не убивает трупный яд, но и трупное мясо не спасает от голодной смерти. Впрочем, ничего странного: на голодный желудок не действует ни сивушная отрава, ни блошиные порошки – чем же хуже трупный яд? Почему же все-таки умирают? Видно, потому, что не одним – еще таким – мясом жив человек. Теперь может спасти только полная перемена блокадного климата – эвакуация… Но до этого еще далеко, это кажется невероятным.

Еще немного – и появились людоеды-убийцы. Эти брезгают «падалью». Им подавай «свежатинку». Эти все могут. Могут и партию сварганить. И научный базис под нее подвести: чем человеческое мясо хуже животного? Заразиться можно и от мяса овцы или курицы. Строение человеческой ткани такое же, как и у любого млекопитающего. Разные только клетки, поры, да иная кровь. Но это сущие пустяки. Предрассудки! Сколько людей умирают ежедневно! Сколько пропадает кожи и мяса!

У всякого по-своему складывается голодная судьба, надламывается дух, разрушается психика и слабеет или исчезает совсем чувство человека. И кто знает: может быть, те, кто ужаснулись первому слуху о людоедстве, сами потом приходили к штабелям трупов с топором или пилой в руках, или попали в «Кресты», где расстреливали людоедов-свежатников.

Людоеды не организовали своей партии: не успели, но уже заметно отличались ото всех – один на тысячи – подозрительной мордатостью. С одним из них Дмитрий познакомился так, что «едва унес ноги», как рассказывал потом много раз в своей жизни…

Это случилось через неделю после Голодного рынка, рассказы о котором лишили Тамару сна. Она все дни к чему-то готовилась, втайне, казалось, не только ото всех, но и от самой себя, и потому смотрела на себя как будто со стороны: с почтением и строго. Тюря с каждым днем становилась оттого все жиже и солоней. «Что это она таит?» – думал Дмитрий, но молчал, зная, что никакая тайна у Тамары не удержится долго. И он был прав: утром, как только Нина ушла на работу, Тамара положила на стол несколько кусков хлеба – чуть не с целый килограмм, завернула их в тряпицу и завязала узлом, крест-накрест.

– Ну, вот, теперь и я пойду посмотрю, что за так называемый Голодный рынок. На мой взгляд, там есть кое-что, достойное моего внимания. Надеюсь, вы мне составите компанию, мистер?

– Кто же может отказаться от такого высокопарного предложения, – ответил он, одеваясь.

– Вот именно, на мой взгляд, от парного предложения.

– А откуда же хлеб взялся, и что ты за него хочешь?

– Хлеб я сэкономила на тюре, извиняюсь. А выменять на него хочу, во-первых, валенки для Нинки. Я ее не очень почему-то люблю, и она меня почему-то не очень, но ей не очень приятно целый день мерзнуть на ногах в своих туфельках-скороходах. Во-вторых, папирос для тебя, в-третьих… Я запамятовала, что именно в-третьих… Да, я хотела бы для себя колечко.