Блокада - Анатолий Андреевич Даров

и бадаевскую землю. Эффект получается тот же самый. Навались – сто рублей пакет!

Но столярный клей тоже не дешев. Его дают на предприятиях рабочим, как премию, по две-три плитки, и так и называют: блокадный шоколад.

У этого продавца, не лишенного юмора, есть и порошки против блох, клопов и вшей, но он их не рекламирует, а «всучает» потихоньку. От паразитов, особенно вшей, все равно спасенья нет. Это самые верные и проклятые спутники голода – не то, что крысы и птицы, те исчезли.

Рядом дама неопределенных лет (теперь все неопределенных лет) отдает золотые часы за килограмм хлеба. Вернее, она держит на ладони, заклиная:

– Кило хлеба, кило хлеба…

Огромная фигура неопределенного пола, до глаз укутанная в лохмотья, ни слова не говоря, показывает из-под полы кусок хлеба, пожалуй, не меньше килограмма. Тут нужен глаз. Такие куски нельзя взвешивать. У весовщиков нет даже таких гирь. Почему же? Милиционеры? Нет, их не особенно боятся. Наоборот, неожиданно выясняется, что многие из них – тоже люди. Они так же голодают, как все. Демократизм голода. Что же тогда? Весы не выдерживают? Нет. Не выдерживает голодное терпение зевак. Они бросаются на хлеб, и – бей их, не бей – пока кусок хлеба не откусят своими зубами – не выпустят из рук.

Рыночный зевака при виде порядочного куска не зевает. Но он не претендует на весь кусок – так, чтобы схватить и бежать, на это у него не хватит сил: хотя бы немного откусить, а там уж – была не была! – тумаки не в счет!

Еще меньше зевают профессиональные воришки и грабители средь бела дня: эти берут у вас хлеб под угрозой финки в бок – так, что со стороны кажется, будто вы сами отдаете, хотя и с плачем, но кто уж при этом радуется? Хлеб отдавать, хотя бы и за золото, «кажному жалко».

Есть грабители и покрупнее. В «Ленинградской правде» сообщалось о поимке и расстреле нескольких банд, грабивших пекарни. Но это – не так часто. Весь «преступный возраст» – на фронте, да и охрана хлебных мест поручена фронтовикам, а не милиции, и даже не НКВД. Эти не ведут следствия. Убивают на месте. И, наконец, «резваки» совершенно исключительная и редкостная порода воров: они прямо, без проволочки, хватают хлеб из рук и умеют не только бегать, но и заглатывать хлеб на ходу. Такого и поймаешь, так от куска все равно не остается ни крошки. Да теперешний хлеб и не крошится: почти белый от замешанной в муку древесины, он плохо пропечен, увесист и рыхл.

Истошный вопль заставляет всех обернуться в сторону собора, фигура, рассматривающая часы, вежливо возвращает их даме:

– Погодите, я чичас, – и устремляется к месту происшествия, вся трепеща лохмотьями, как крыльями.

– Дяржи-итя яго! – голосит баба вслед мальчишке лет пятнадцати. А он стремится через площадь в толпу зевак, думая, что несется во весь дух. На самом же деле одна его нога будто и бежит, но другая только идет. Но у бабы дело еще хуже: одна ее нога будто идет, а другая стоит на месте. За нею увязываются неизбежные в таких случаях любители. Все «бегут» так, как в кино иногда показывают бег лошадей или спортсменов – замедленным, плавным аллюром… «Резвак» по-заячьи косо врезается в толпу и падает.

– Дурак резвак! – говорит кто-то из толпы сочувственно. – Кто же ищет спасения в толпе?

– А некоторые, – отвечают ему. Толпа относится к вору явно сочувственно. И даже больше: соучаственно – у вора уже не было хлеба, когда его настигла погоня.

– Да неужто всю буханку сожрал? Ах, подлец ты, подлец, – запричитала баба.

– А это мы сейчас проверим, – сказал мужчина в лохмотьях и, наклонясь, одним рывком вытащил изо рта «резвака» кусок мякиша. Он подал его тетке:

– К моему сожалению, это все, мадам.

Потом деловито двинул «бесчувственное тело» сапогом в бок.

– Ну, ты, лохматычная верзила, полегше! – крикнули ему из толпы. – У нас не принято ногами стучать. У нас больше так… – в чьих-то руках узко блеснул нож. Фигура, трепеща лохмотьями, удалилась.

Баба растерянно взглянула на «остатний» кусок хлеба – и выронила его из рук: в окровавленном мякише торчало два зуба (дистрофические зубы, вонзясь в хлеб, отстают от десен и при менее драматических обстоятельствах, сами собой). Хлеб на лету подхватил какой-то зевака и тут же съел, выплюнув зубы, как семечки.

Баба ушла, причитая: «Хлеб-т-ыть был ня мой». Резвака подняли и увели, очевидно, его приятели, которым он передал хлеб, падая под их защиту, а фигура опоздала к часам: дама уже целовала золотую крышку с монограммой и просила женщину в меховой шубе:

– Я надеюсь, вы мне вернете их после войны, если, даст Бог, живы будем, – за любую цену. Это память моего мужа. Вы не забудете мой адрес?

Базарный день в разгаре. Тонкий и взволнованный голос скрипки послышался откуда-то сверху, будто с неба. Почти так и есть: в окне третьего этажа полуразрушенного дома играет скрипач. Он стоит в окне, как в раме, лицом к площади – как лицом к жизни. За его спиной – тьма развалин, засоренный трупами лед Обводного канала, обгоревший каркас Фрунзенского универмага, смерть. А на площади – тьма полуживых полулюдей, пришедших сюда, чтобы жить. Для них он играет, как для жизни.

Проходящие мимо, задрав кверху свои кадыки, смотрят, некоторые останавливаются. Это не просто зеваки. Они стоят, как в церкви, молитвенно сложив руки, с сухо закрытыми ртами и по-куриному смежающимися веками. Три старушки изредка кивают мумийными головенками. Они без слов понимают друг друга. Как они уцелели? Чем они живы?

Мужчины никогда не умеют понимать друг друга без слов. Они перешептываются, как в концертном зале:

– Концерт Венявского. Терпеть не могу.

– А это что? Стравинский?

– Не будь идиотом. Как можно не отличить Стравинского от Шенберга?

– Ну, а это, с вашего позволения, Хиндемит?

– Не позволяю. Это как раз Стравинский.

– Кто их к черту разберет, они все на один манер, эти модернисты.

– Вы бы тогда лучше ушли отсюда.

– Ах, вот, вот, наконец, концерт Бетховена… Боже, эта музыка сведет меня с ума.

– Ха! Разве вы еще не сошли с ума?

– Я пока нет, но вы, кажется, да.

– И я, и вы, и эта первая скрипка оркестра филармонии – я его сразу узнал, и все, кто здесь стоит, разинув уши, – все блаженные.

Постепенно собралась толпа. Подошли и Дмитрий с Сашей.

А скрипач все пилил и пилил смычком, как по обнаженным нервам… После нескольких взывающих