Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

Три месяца прошло, пока от Шлемы пришла первая открытка. Четыре строчки:

«Я здоров, я на фронте — все в порядке. Береги детей и передай привет маме. Шлема».

В тот вечер Малка не подпускала старуху к детям. Сама вымыла им головки, нарядила в лучшие праздничные костюмчики, которые так любил Шлема. Весь вечер она носила их на руках, целовала и обнимала, пела им песенки, танцевала с ними и снова целовала, затем, когда дети уснули, она засела писать мужу письмо. Писала она ему до поздней ночи, нежно упрекала в чем-то. Старуха прослезилась в своем углу, она все не могла забыть слов снохи: «Он действительно ваш сын, ваша плоть и кровь, но он ведь все-таки мой муж и их отец!»

На письмо Малки ответа не получили. Прошел месяц, и два, и три — Малка обивала пороги военкомата, посылала письма Шлеме, измучилась — на себя похожа не стала и, наконец, потеряла всякую надежду.

И вдруг произошло чудо. С фронта приехал на несколько дней Закир — молодой парень из башкирской семьи, проживавшей тут по соседству.

Он не переставая рассказывал о своих товарищах по полку и даже писал им письма. И вот Малка на одном из конвертов заметила номер той самой полевой почты, по которому она обычно посылала письма Шлеме. Она пристала к Закиру с расспросами: где находится эта полевая почта, не встречал ли он там случайно ее Шлему Белоцерковского. Она подробно обрисовала солдату, как выглядит ее муж, и сообщила даже важную примету: Шлема сильно щурит глаза. Но парень на все вопросы Малки отвечал: «Йок» — на башкирском языке это значит «нет».

Все же Малка не отступилась. Когда Закир уезжал на фронт, она проводила его на вокзал и там еще раз и еще раз просила попытаться узнать что-нибудь о Шлеме — в своей ли части или в другом полку.

После этого началась беспрерывная беготня в дом Закира, расспросы, не прибыло ли от него письмо, и если получено, то о чем оно. И должно же было так случиться, чтобы у Закира оказался бабай, по-башкирски значит «дед». Бабай заподозрил, что постоянное приставание Малки к Закиру, когда он приезжал сюда на побывку, проводы его на вокзал и частые расспросы про его письма, могут кончиться женитьбой, женитьбой на беженке. А ему, старому бабаю, казалось, что Закир нравится многим башкирским девушкам, которые сами умеют выкатать пару валенок, сложить печь, постричь стадо овец, вылечить корову, если она захворает… На все вопросы Малки он постоянно сердито отвечал «йок». И сердитый тон этот означал: «Отстань!»

Оказалось, однако, что Закир — человек с крепкой памятью. Однажды вечером, когда Малка с заплаканным лицом молча сидела у окна, открылась дверь и почтальон подал телеграмму. Телеграмма была от Закира и состояла из двух слов: «Белоцерковский жив». Несколько дней спустя от Закира пришло письмо. Он узнал, что в одном из соседних полков служит некто С. Белоцерковский; откуда родом этот Белоцерковский, он не знает. Лично он Белоцерковского еще не видел, но, судя по тому, как его обрисовали, это муж Малки. И он советует ей, чтобы она немедленно написала ему.

Письмо, отправленное Малкой Шлеме, было не письмо, — река слез. Не прошло и двух недель, как был получен ответ.

Когда принесли это письмо, Малки не было дома. Старуха набросила на голову платок и побежала к Зипе, сестре Закира, чтобы она прочитала письмо. В письме этом было написано:

«Моя фамилия действительно Белоцерковский, но имя мое не Соломон, а Семен. Семен Белоцерковский. И все же я чувствую себя одним из членов вашей семьи. Побереги детей, за их счастье сражаемся мы теперь с проклятыми фашистами не на жизнь, а на смерть».

Старуха попросила Зипу еще раз прочесть письмо. С каждой строчкой — все меньше надежды. Старуха больше не могла выдержать. Она разорвала письмо. Разорвала и сожгла. Пусть сноха даже не знает про это письмо. Ладно, она, Хава, уж достаточно наказана — потеряла единственного сына, зеницу своего ока, но сноха… пусть Малка не так скоро узнает, что она — вдова, а птенчики ее — сироты…

И Хава стала просить сестру Закира, чтобы она тут же написала своему брату от ее, Хавы, имени, и чтобы в письме было написано:

«Я, мать Шлемы Белоцерковского, очень и очень прошу вас, чтобы вы немедленно написали моей снохе, что после того как вы послали телеграмму и письмо, вы отправились туда, где служит мой сын, лично видели его, разговаривали с ним и передали привет от каждой из нас в отдельности. И что Шлема получил приказ вместе с группой других полететь на самолете к партизанам, а потому от него, от Шлемы, значит, не следует ждать так скоро писем».

И еще старуха просила в своем письме, чтобы Закир оказал ей милость и каждые две-три недели посылал ее снохе открытку, в которой сообщал бы, что он, Закир, по словам одного возвратившегося от партизан, знает, что Шлема жив-здоров.

* * *

Война забросила в Башкирию еврейскую семью Белоцерковских — старую женщину, ее сноху и двух детей.

Приблизительно каждые две или три недели к ним приходила открытка с фронта. Сноха читала открытку вслух, а дети в это время кричали: «Папа, папа!..» — и плясали от радости, но она, старая Хава Белоцерковская, забиралась тогда куда-нибудь в угол, чтобы скрыть свои слезы…

1943

Перевод С. Родова.

ВЬЮГА

Рассказ

Наша рота получила приказ занять село Г. До села нужно было пройти пешком восемнадцать километров.

Над полями бесновалась вьюга. Черный туман простерся пред нами огромной темной завесой, точно хотел закрыть нам дорогу. Разбушевавшийся северный ветер вздымал с земли целые пласты снега, кружил в воздухе и швырял в лицо. Шли мы на лыжах — без лыж всем нам угрожало завязнуть в глубоком снегу, который доходил до пояса.

На третьем километре меня нагнал начальник нашей санчасти, военный врач третьего ранга Михель Беккер, винницкий еврей, русоволосый подвижной человек в очках и с веснушками на маленьком носу. Лишь несколько недель тому назад он прибыл к нам с фронта, где был тяжело контужен.

— Ну, писатель, живы еще? — весело спросил доктор, поравнявшись со мной.

— Вашими молитвами, и впредь не хуже бы, — ответил я ему.

— То-то же! — крикнул он, чтобы перекрыть вой ветра. — Были бы вы со мной в Тихвине, тогда бы вы знали,