Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

ее. Она совсем не думала оскорбить его этим, нет, нет… Это только оттого, что она его очень любит… Лишь оттого…

Перроны были полны провожающими.

…Девочкой лет пяти Таня тоже однажды была на этом вокзале в тысяча девятьсот пятнадцатом году — единственное происшествие из ее детских лет, которое навеки запечатлелось в ее памяти.

Мать Тани, почти без чувств, стояла опершись о столб, ломала себе руки и рвала волосы на голове. Из набитых до отказа людьми теплушек несло густым запахом водки. Из узких окошечек, сменяясь, каждый раз выглядывает желтое как воск лицо, и лишь одно слово срывается с губ, слово, которое заменяет десятки тысяч слов:

— Мама…

— Брат…

И ветер относит обратно в теплушки:

— Дорогой!..

— Кормилец!..

Паровоз дал последний свисток и точно ножом прошелся по сотням сердец… Из узких теплушечных оконец в последний раз выглядывают молодые лица, обреченные на погибель… Паровоз тронулся с места, и по перрону пронеслось громкое рыдание, а из исчезавших с глаз теплушек доносились последние слова песни, которую уносил с собою поезд:

Еще заплачет дорогая,

С которой шел я под венец…

…Паровоз дал свисток, и Шлема вошел в вагон. Гармошка в последний раз со странными музыкальными выкрутасами отгремела русскую «Разлуку», и смех, бодрый, молодой, провожал поезд, а затем, когда крайний вагон уже скрылся из виду, вся платформа — стар и млад — как один человек затянула песню, комсомольскую, двадцатидвухлетнюю.

Таня тоже пела. Она пела полным голосом, высоко и звонко, как в большой праздник, гордо подняв голову к небу. Ею вдруг овладела гордость, та гордость, которой уже несколько лет живет ее муж, мечтая стать кавалеристом в Красной Армии… Ею овладела гордость быть женой бойца, охраняющего наши границы.

И она теперь еще крепче полюбила своего Шлему.

1933

Перевод С. Родова.

ТОВАРИЩИ

Рассказ

Случилось это ночью, осенней порой. Они втроем шли в разведку: Зяма Гиммельфарб, Ганеев — казах, главный бухгалтер из поселка под Чимкентом, и Ваня Кучер — белобрысый белорусский паренек из Речицы.

Не успели еще разведчики добраться до «Кубанской колонки», где они должны были узнать, каким образом и на каких дорогах закрепилась немецкая противотанковая дивизия, переброшенная сюда с Керченского полуострова, как наткнулись на немецкий патруль. Сколько немцев было в этом патруле, никто из них не знал. Завязался короткий, но жестокий бой. Когда перестрелка прекратилась, Ганеев лежал мертвый, лицом к земле, Зяма чувствовал сильную боль в боку, а Ваня — в щиколотке правой ноги. Утром они похоронили Ганеева неподалеку от места стычки, в увядшем камыше, молча глянули на хмурое небо и пустились в путь.

Поздно ночью они постучались в первую попавшуюся им избу. На стук вышел высокий человек с седой бородой, и в темноте блеснуло отточенное лезвие топора. Увидев двух красноармейцев, он виновато пробурчал под нос:

— Теперь иначе нельзя…

Кроме старика, в избе никого не было. При свете коптилки старик внимательно оглядел их с ног до головы и, заметив раны, очень осторожно, чтобы не обидеть их, спросил, как это вышло, что они бродят здесь, где вокруг полно фашистов. Когда парни рассказали ему все, что с ними произошло, старик сказал:

— В четырнадцатом я тоже колотил немцев, схватил такой сильный удар в ребро, что меня скрутило в баранку, но от своей роты не отстал. Что бы ни случилось, солдат должен быть со своей частью…

Слова прозвучали как упрек, но красноармейцам пришлось молча проглотить его — старик-то был прав.

— Ну, добре, — продолжал старик, — выгонять вас я не стану. Отдохните, переночуйте, но утром вам придется убраться отсюда, ничего хорошего не ожидает вас в нашем хуторе…

Утром оба красноармейца спустились с печи, где спали, поблагодарили старика за ночлег и отправились дальше в путь. Когда они были уже у низкого плетня, старик позвал их обратно, ввел в избу и запер дверь на крючок.

— Выберите себе на печи какое-нибудь барахло и переоденьтесь…

Они переоделись.

— Ну, хлопцы, — спросил он, — что же вы теперь думаете делать?

— Чтоб я так про лихо знал, — сказал Зяма скорей самому себе, чем старику.

— Так вот что, — отозвался старик, — мой совет вам — убраться отсюда как можно подальше. Знаете, куда бы я посоветовал путь держать? — Он с минуту помолчал. Из-под его густых бровей блеснула пара голубых глаз. — Я бы вам посоветовал пойти по дороге к станции Жуково, там не так опасно. К тому же там живет моя родственница, вдова Евдокия Семеновна Птуха. На нее можете положиться, как на меня.

Вдруг он опасливо глянул за Зяму, усердно почесал себе затылок, словно говоря: «А твои дела, братец, плохи». Зяма не сразу сообразил, в чем дело, но старик не дал ему долго раздумывать. Он его прямо спросил:

— Еврей?

Зяма утвердительно кивнул головой.

— Да, худо… Сам я к ним ничего не имею, честные люди… Но фашист, братец, немного испортил здесь воздух…

Ваня резко вскочил:

— Не беспокойся, дедушка, мы не дадим себя в обиду, не таковские мы.

Уже совсем рассвело. Старик, стоявший у окна, вдруг резко отшатнулся от него и поросшим волосами пальцем указал на улицу. Там появились зеленоватые шинели с черной свастикой на рукавах.

— Они уже шляются тут, эта коричневая саранча. Красноармейцы переждали некоторое время и задворками скрылись из хутора.

…Евдокия Птуха, колхозница, которой было далеко за пятьдесят, стояла у печи и большим ухватом в руках нацелилась было на огромный чугун. Услышав незнакомые шаги, она, не выпуская ухвата из рук, обернулась, и притом так быстро, как это проделывают при штыковом бое. Пришельцы поздоровались с ней и, не медля, передали ей привет от Сергеева. Вдова вынула из печи чугун с кукурузной кашей и пригласила их к столу.

Покончив с едой, Ваня заговорил:

— А теперь, Евдокия Семеновна, у нас к тебе сурьезное дело. Твой кум Сергеев сказал нам, Евдокия Семеновна, что с тобой мы можем говорить откровенно. Так вот. Мы оба — красноармейцы. Меня зовут Ваня Кучер, а его — Зяма Гиммельфарб. Вместе прошли мы огонь и воду. Испытали и стужу и зной. Даже пули не разлучили нас, а теперь, выходит, нам надо расстаться. Скрывать нас двоих будет тебе трудно, это мы понимаем. Кто из нас останется здесь, у тебя, мы сами решим. Ты только должна сказать, пожелаешь ли ты на некоторое время спрятать одного из нас. Как видишь, мы оба еле-еле держимся на ногах.

Евдокия Семеновна на минуту задумалась. Спрятать