Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

и смотрел на леса. И пас скотину с Гостеной, смуглой и быстрой. И Мухояра Улея знал, и Хорта, и Нездилу Дервушу. И даже ведает, что ужо будет дальше. Да!.. Ведает, как ужо загорятся по горам купальские огни, как запоют девушки. И покатятся солнечные колеса, брызжа искрами. То и есть Солнцеворот. И в том Солнцевороте, в самой середке, – он, Сычонок… то бишь… Василёк… Ни! Спиридон Васильев сын, царь горы, убранной цветами, изукрашенной. И его будут потчевать и величать, а на исходе ночи – заря зарежет царька. И кровь запырскает на сосны чешуйчатые, и до самого неба, все забрызгает, а там Хорт огонь низведет на дрова, и запылает трон золотой царя-отрока в венце купальском.Ласточки пронесутся мимо.Вот они и пронеслись.Пролетит зегзица.Вот и летит серая, в пестринах.А после две сороки сядут и зачнут сокотати.

То и случилось: прилетели, сели на сосны и давай переговариваться.

Мальчик улыбается растомлённо. Вот же яко свершается будущее у него прямо на глазах. Солнце свершает свой путь, аки кораблице из золота. И то золото льется и льется на сосны, поле и все леса. И сосновые иглы горят, сверкают.

Скорее бы прохлада вечера и ножа… То ведь не взаправду как-то, а понарошку. А коли и взаправду, то и ладно. Мара зовет и томит. Кораблице золотой обещает синие воды. В том кораблице и взойдет Спиридон Васильевич вверх по рекам в тое Око, и вплывет, и закачается кораблице ковшом золотым в студенце, и путники, калики перехожие, будут жажду утолять, а гусляр песнь заиграет про отрока Вержавского, тый гусляр, Ермила Луч с Ельши.

И тут слуха Сычонка и впрямь коснулись серебряно-скрипучие звуки струн. Выходит, Ермила уже и поет?! Про Гобзу и Касплю, про Смядынь и Смоленск, про Немыкари и горы Арефинские…

Но это кричали к вечеру журавли или лебеди, сразу и не разберешь…

Но снова – песнь звучала:

За рекою за быстроюЛеса стоят дремучие,Огни горят великие,Вкруг огней скамьи стоят,Скамьи стоят дубовые,На тых скамьях добры молодцы,Добры молодцы, красны девицыПесни поют купальские.А средь них старикТочит буланый нож.Кипит котел,Блеет козел.

Хорт хватился пояса. А на нем был только ремешок сыромятный. А надобен был плетеный из шерсти зверей. Пояс тот Хорта погорел в его одрине. Мухояр обещал принесть, да забыл. И свой ремешок не переменил на праздничный. Хорт глядит на старика, пеняет ему на дырявую память. Старого отправить в его землянку – долгая песня. А под рукою никого и нету.

– А, сам и поспею! – восклицает трубно Хорт, напоследок еще дает Сычонку отвару прихлебнуть и быстро размашисто уходит, нахлобучив пониже нарядную высокую рыжую шапку. Дед вослед просит и его пояс взять, там, в коробе берестяном.

Шаги волхва стихают, задетая ветка сосны еще покачивается…

Дед сидит молча, смотрит с горы.

Вот снова те струны проскрежетали.

Дед встает, обходит капище, глядит на раскрашенное колесо, переходит к черепу с белозубой пастью, наверное волчьему, глядит. Манит Сычонка. Тот приближается. И дед вынимает из его венка два василька и вставляет в глазницы волку. Оборачивается к мальчику с чуть заметной усмешкой, кладет большую ладонь на его плечо, молвит:

– Ён, Хорт, праунук[303] срацинской. Бысть тута срацин прибеглый Арефа. Зело исхытрен бысть. Сады насаждать выучил. Перевертывался орлом. Да бо не улетал. И Хорт бо зельный. Да чужая в нем есть кровь и речь, хоть Арефа срацин и взял в жены дочь кудесника Зарево со Волчьегор, и сын ихний Ламорь Волчьегор уже кобь наводил, дождь али засуху угадывал, целил люд, а еще сильнее бысть его сын, Одинец Серый, речи зверя внимал и птиц, по болоту ходил аки посуху, облаков бысть гонитель, а проспал Перунов огнь, загас тот огнь… Одинца Серого, отца Хорта, жрети[304]. Хорт велий волхв… Да чужая кровинка… Чужая…

Сычонок не знал, кому верить: Гостене, говорившей, что унучкой Арефа была Дарья, женка деда Мухояра, али самому деду, вона чего рассказавшему о Хорте. Но как это блеснуло Степке Чубарому назвать Хорта дядькой Арефой?

– И ты мнишь, што тый студенец забобона? – вопросил дед.

Мальчик отрицательно качает головой.

Дед озирается и, чуть подавшись к мальчику, надтреснуто тихо молвит:

– А позорути хотел бы, яко с него три реки стекають?..

Мальчик кивает.

Дед еще ближе склоняется… Да тут слышны новые голоса, смех, ржанье лошади и тележный скрип. Кто-то подъехал к горе. И скоро наверх поднимаются Нездила с Нездилихой, все дочки, кроме Гостены. И еще кто-то. И Хорт Арефа. Он говорит, что отправил в землянку Мухояра Гостену, девка быстрая, мигом слетает. Мухояр Улей утирает мокрый лоб, глядит из-под нависших век на Хорта, легонько отталкивает мальчика ладонью.

11

К ночи у горы собрались многие жители окрестных весей. Из Белкина приехали на телеге со своей снедью. То же из веси на первом Арефинском холме. На телегах подъезжали старики со старухами. А мужики и бабы, парни и девушки, дети сами шли. Вокруг горы звучали оживленные голоса. Гостена прибежала, запыхавшаяся, с поясами для Мухояра и Хорта, и те препоясались. Хорт Арефа был в червленой накидке. На поясе – нож. Он еще давал мальчику утолить жажду из своей фляжки. Да только питие это жажду и распаляло. Жажду все узреть с высоты орлов… А сами орлы пропали. Небо было чисто. Куковали зегзицы. В отдалении скрипели-кричали журавли. От поля тянуло пшеничной сладостью. Перед ним мужики поставили несколько плетней, чтобы те удерживали колеса, коли докатятся. В кустах щелкал первый соловей. Завтра-послезавтра и вовсе замолчит.

Мухояр Улей спустился с горы, и скоро снизу послышалось женское пение:

Ай, Купала наш веселый,Князюшка наш летний, добрый!Напоять рожь росой,Девок утренней красой.А робяток ражей силой,Баб да мужиков гобино!Груе, груе, грудие росное!

И девушки, и парни подхватили, ударив в ладоши:

Груе, груе, грудие росное!

Гостена хотела все подойти к мальчику, но Хорт Арефа ей воспрещал. Сычонок расслабленно улыбался. Ему дивно хорошо было. Хорт Арефа ободряюще кивал ему.

Темнело по низинам, а здесь, наверху, еще было светло. И на макушках сосен рдели знаки солнца, но и они угасали. Над полем вставала тонкая пелена тумана. Сычонку так хотелось что-нибудь сказать, выкрикнуть али пропеть.

Как уже совсем стемнело и в небе, там, где кружились орлы, загорелись две бирюзовые звезды, Мухояр Улей повел людей на гору. С песней все всходили:

Перун да ЛадаНа горе купалися.Где Перун купався —Берег колыхався.Где Лада купалась —Трава расцилалась!

И другие снова выводили припев: «Груе, груе, грудие росное!»

И сердце мальчика сжималось. Эти люди, поднимаясь, смотрели на него, сидящего на самом большом камне, и кланялись сперва Хорту Арефе, а после – ему. И сердце его сжималось и сильнее билось, восходя к самому горлу многими словами, как рой пчел восходит к дуплу многими пчелами. И они жглись в горле.

И снова все