Верь только мне (СИ) - Тори Мэй

Если он повторит это в четвертый раз, я сама начну верить.

Вот, значит, как! Благородный порыв отбелить почившую жену. Он решил переписать сценарий жизни? Так перепугался после взрыва, что переосмыслил смысл бытия?

—Вилли Вас не ненавидит, он из кожи вон всю жизнь лез, чтобы заслужить хоть капельку Вашей любви. Я уже не говорю о признании и хоть намеке на уважение!

—Не тебе меня учить, соплячка еще. Ты не знаешь, что это такое, когда жена, которую ты, сука, любил, изменяет тебе и приносит под сердцем чужого ребенка, хладнокровно выдавая за твоего, — его глаза наоплняются влагой.

—Пойду-ка я, Альберт Карлович, — пытаюсь улизнуть, но он хватает меня за локоть.

—Чего ты еще хочешь? Мы уже решили твои вопросы с адвокатом. Квартиру? Новую работу? Машину? Что? — начинает торговаться со мной.

—Прощения попросите у Вила! Извиняйтесь за то, что ребенка СВОЕГО терроризировали и жизни ему не давали. На коленях, желательно! — меня трясет, но я буду не я, если не скажу.

—Без тебя разберемся, — шипит мне в лицо.

—Вот и славно! А большего от Вас мне и не нужно, — отдергиваю руку и шагаю прочь из этого двора.

Глава 44. Вильгельм

Просыпаюсь в неизвестный по счету день. Я потерял связь с тем, кокае время суток за окном и какое число на календаре. Знаю только, что сегодня меня обещали перестать пичкать препаратами как быка.

В обрывках моментов, когда я просыпался происходили какие-то невероятные события.

Раскаивающийся отец, который обещал мне полную свободу и говорил, что готов помочь с билетами в Германию, если решусь переехать.

Причитающая теть Миля, которой очень не понравилось то, что я отказался переезжать.

Мой учитель Ахмад, который приезжал поддержать меня, и, поглаживая бороду рассказывал что-то про выбор души и про выбор двух сердец. Я попросил его оставить мне газету, которой он обмахивался, чтобы почитать, что же пишут о случившемся тем вечером. Однако, я до сих пор не осилил такое простое действие.

Еще были Максимиллиан с Аней, пересказывающие подробности начавшегося судебного процесса, на котором Лисицын бесоебил так, что заседание прикрыли раньше нужного.

Различить бы теперь, где из всего этого реальность, а где медикаментозный сон, потому что мне кажется, что я совсем не видел мою Виолетту. Или видел, но не помню. Это пугает.

Помню только, что мы лежали рядом, как она плакала и гладила меня. А потом она мне больше не снилась или не приходила.

Нутро подрывает.

Нащупываю телефон, который мне вчера привез и втихаря сунул Макс. Медперсонал настаивает, что мне нужно еще поберечь голову и не смотреть в экран, не разрешая пользоваться мобильником, но клал я на эти меры.

Мой организм приходит в норму, но отчего-то становится тяжело дышать. Легкие будто на крюки насаживает. Набираю Виолетте, наверное, в сотый раз со вчерашнего вечера, но в ответ получаю только бесконечные гудки.

Открываю месенджер и печатаю одной рукой: «Я скучаю, Олененок! Как ты?»

Почему она не отвечает? Наверное, едет ко мне. Или занята. Да! Следует успокоиться.

Опускаю руку и чувствую, как начинаю проваливаться с сон. Как же задолбало! С психом выдергиваю все торчащие из меня иголки, хватит меня усыплять, блять!

—Так-так, кто тут буянит? — как из табакерки из дверей выпрыгивает мой лысый врач.

—Нормально все уже, — пытаюсь привстать на кровати. —Давайте свой осмотр, и будем прощаться.

—Какой шустрый. Может, у тебя супер-силы после сотрясения открылись? — врач-стендапер спокойно подходит ко мне негодоющему и прикладывает холодный фонедескоп к спине. —Вдохни медленно. Выдыхай! Ага. Еще разок!

Пыхчу как еж. Хочу поскорее свалить. Сеголня должен приехать Максимиллиан, и я планирую уехать с ним отсюда.

Пиликает уведомление и я хватаю телефон в надежде, что это Виолетта.

Макс: «Буду вечером, Вил, папе хуже стало».

Фак! Петр до сих пор лежит без операции. Вряд ли со всеми заварушками и показаниями у Шелеста было время заняться поиском денег. Петр числится в очереди на бесплатную операцию, но это все равно что ждать, когда рак на горе свистнет. С сердцем каждый день может стать последним.

Всю первую половину дня док изучает меня как подопытного кролика: я раз восемь сдаю кровь, ссу в двадцать баночек, в меня вставляют градусники и бесконечно измеряют давление.

Лысый сказал, что посовещается с коллегами и примет решение, можно ли меня, тщедушного, отправить домой под роспись о том, что я буду находиться под присмотром. Сказал, лично сообщит отцу о необходимости выездной медсестры.

Топчусь по палате, опираясь обо все, что попадается под руки, чтобы с непривычки удержать равновесие, я едва вставал на ноги за время госпитализации. Пытаюсь сделать какую-никакую разминку, но тело пока плохо слушается.

Надо ли говорить, что все это время я до полной высадки батарейки пытаюсь дозвониться Виолетте, а потом и Кириллу. Кажется, что мои звонки попросту не доходят.

Пишу: «Малыш, что случилось? Где ты?»

Мотор натужно сжимается, приостанавливая бушующий кровавый коктейль внутри меня. Она же не решила меня бросить? Мало ли, что там надумал маленький Олень: испугалась огласки, наверное, глупая. Не нахожу других объяснений.

Отправляю голосовое: «Виолетта, где ты? Ты что-то себе надумала или что-то случилось? Я люблю тебя, Олененыш!»

Следом пишу: «Поговори со мной».

И еще через время совсем жалкое: «Пожалуйста».

Но все мои сообщения остаются не прочитанными и не прослушанными даже через время.

Поворачиваюсь к висящему на стене зеркалу и вижу свою перекошенную и эмоционально выпотрошенную рожу. Смотрю на себя и пытаюсь найти хоть одну адекватную причину для того, чтобы она ответила. От меня у нее всегда были одни лишь проблемы.

Где-то глубоко нарастает чувство черной тревоги. Похер, выпишут ли меня сегодня, я еду к Виолетте, даже если придется выбираться через окно третьего этажа.

Но, к счастью, лечащий юморист дает добро отпустить меня.

Отец вынужденно улетел на неделю по регионам, ему нужно продолжить командировку, из которой я так благополучно выпал. А теть Миля, убедившись, что моей жизни больше ничего не угрожает, отправилась на гастроли по местным родственникам, потому что через неделю ей нужно возвращаться в Европу.

С обеда сижу одетый и собранный на проходной, не в состоянии больше находиться в четырех стенах палаты. Дважды я порывался выйти во двор покурить, но каждый раз вспоминал вкус гари и дыма в носоглотке после ожога, и вместо предвкушения затяжки никотином к горлу подкатывала тошнота.

—Вот так, кажется, мы и бросили курить, Вилли, — горько ухмыляюсь сам себе.

К вечеру уже по темноте за мной в клинику прибывает Макс, на котором лица нет.

—Все настолько хуево? — ковыляю за ним по тусклому коридору, в котором пахнет хлоркой после вечерней уборки.

—Критическое состояние, — шмыгает носом Макс, пытаясь не подавать вида, что раздавлен.

Мы в полной тишине садимся в машину и, пока Макс отруливает от клинкики, я достаю телефон, втыкаю его в автомобильную зарядку и молча с пометкой «На операцию» перевожу ему на счет все, что успел отложить за последнее время на свой «побег».

Один хрен, в Германию я точно не лечу, а со своими заработками здесь я уж как-нибудь разберусь.

Мы останавливаемся у заправки. Я как покалеченный остаюсь в салоне, наблюдая через боковое зеркало за лицом Максимилиана, подсвечиваемым слабым светом табло бензоколонки. Он вставил шланг в тачку и под мерное жужжание заправочного насоса машинально просматривает уведомления в телефоне.

Вижу, как его лицо вспыхивает и глаза округляются, — он долистал до моего уведомления о переводе денег.

Макс трясущейся рукой показывает мне опустить стекло.

—Ты ебанулся, Фишер? Че началось снова?

—Бро! Я, бесспорно, конченный. Ты прости за тот случай, когда я баблом бросался, но сейчас речь не о тебе и не обо мне, — притягиваю его лбом ко лбу через открытое окно и смотрю прямо в глаза. —Ты возьмешь эти деньги, понял меня? Мою маму они не спасли, пусть спасут твоего отца!