Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

а потому и не могла быть обесцененной (то есть изображенной как следствие ментальной травмы и пережитых лишений), чем в известной мере и объясняется тяготение отмеченных Сталинской премией текстов к «лакировке» военной повседневности.

С разделом поэзии дело обстояло значительно сложнее, так как предложенный Комиссией вариант распределения премий подвергся самым серьезным изменениям. На одном из заседаний Политбюро было принято решение увеличить количество присуждаемых наград до восьми (четыре премии первой степени и четыре — второй). Среди лауреатов премий первой степени оказались А. Кулешов (за поэму «Знамя бригады»), чью кандидатуру рьяно продвигала Комиссия, изначально выдвинутый на вторую премию А. Сурков (премия была присуждена поэту с уже обсуждавшейся нами ранее традиционной формулировкой «за общеизвестные песни и стихи „Песня смелых“, „За нашей спиной Москва“, „Песня о солдатской матери“, „Бьется в тесной печурке огонь“, „Песня защитников Москвы“, „Победа“, „В смертном ознобе“»[970]), М. Лозинский[971] (за перевод «Божественной комедии» Данте), обсуждавшийся в Комитете, но на итоговой баллотировке не набравший нужного для первой премии количества голосов, и А. Твардовский, которого Храпченко настоятельно рекомендовал не премировать вовсе. Если в случае Кулешова, Суркова и Лозинского присуждение Сталинских премий не представляет историко-литературного интереса (так как объясняется либо высокой оценкой экспертов в Комитете и/или Комиссии, либо ставшим к тому моменту привычным критерием «общеизвестности»), то появление в списке лауреатов имени Твардовского, которого критика в годы войны всерьез не воспринимала[972], требует специального комментария. Стоит отметить, что поэт был осведомлен о ходе обсуждения его кандидатуры в Комитете по Сталинским премиям от Фадеева, который неоднократно связывался с его женой и передавал очередные новости. Об одном из таких звонков Фадеева жена писала Твардовскому на следующий же день после отправки документации Комитета в Совнарком, 11 апреля 1945 года:

Сейчас позвонил Александр Александрович и сообщил новость: ты прошел по голосованию на 2‐ю премию.

В этой новости для «Теркина» есть что-то обидное. Разве он недостоин первой? Но дело это настолько наглядно-бюрократическое, что человек с умом разберется.

<…>

Фадеев говорит, что на голосовании, безусловно, сказалось влияние выступления председателя Комитета [по делам искусств] — я тебе об этом писала раньше…

…Конечно, ты сам понимаешь, что все еще может коренным образом измениться. Мне даже кажется, что если бы вдруг и сняли «Теркина» вовсе, то это не так бы уж и плохо было — его ждет первое место. Все дело в том, что время это докажет, а не как сейчас — голосование[973].

С. Кормилов, ссылаясь на подготовленное наследниками поэта издание его военных дневников и писем[974], а также учитывая приведенные В. Перхиным сведения о голосовании в Комитете, пишет: «Соотношение голосов [на баллотировке в Комитете по Сталинским премиям] делает несколько странным утверждение Фадеева, что Сталин лично внес фамилию Твардовского в список лауреатов Сталинской премии первой степени за „Василия Теркина“»[975]. Однако и протокол счетной комиссии, и подготовленный в Комитете проект постановления, с которыми Кормилов, к сожалению, не ознакомился, показывают, что в обоих случаях Твардовский выдвигался лишь на вторую премию по разделу поэзии. Поэтому слова Фадеева попросту не могут быть оспорены привлекаемой (не по первоисточнику, а в пересказе!) статистической информацией о результатах баллотировки. Комментаторы упомянутого тома дневников и писем, не ссылаясь ни на один документ, отмечают: «…при окончательном рассмотрении на (sic!) Комитете по делам искусств поэма [„Василий Теркин“] была рекомендована на Сталинскую премию 1‐й степени»[976]. Между тем архивные документы полностью опровергают приведенные комментаторами сведения. Опровергают они и мнение Перхина о том, что «одобрение лиризма Твардовского и в конечном счете состоявшееся признание художественной ценности поэмы — результат преодоления политических страхов, победа „свободного проявления“ личности Храпченко, хотя бы и при поддержке членов Комитета по Сталинским премиям»[977]. Ни о каком «признании художественной ценности поэмы» и речи не шло. Председатель Комитета по делам искусств, наоборот, писал Сталину:

По разделу поэзии следует исключить из числа кандидатов <…> А. Т. Твардовского, выставленного на соискание премии за поэму «Василий Теркин». Главный герой поэмы, в котором автор попытался дать обобщенный образ воина Красной Армии, изображен бледно и нередко примитивно; он не передает существенных черт бойца Красной Армии. Написана поэма небрежно, плохим языком[978].

Следом комментаторы, ссылаясь на рассказ Твардовского, указывают:

А[лександр] Т[рифонович], со слов А. А. Фадеева, рассказывал, как это (награждение премией. — Д. Ц.) получилось. Как будто И. В. Сталин, сквозь контроль которого проходили кандидаты в лауреаты именно им в конечном счете утверждаемые, не обнаружив в списке за 1944–1945 гг.[979] (sic!) Твардовского, высказал удивление. Ему объяснили, что автор еще не закончил поэму, главы которой продолжают печататься. «Не думаю, чтобы он ее слишком испортил при окончании», — якобы сказал Сталин и своим карандашом вписал А[лександра] Т[рифоновича] в список представленных к премии 1‐й степени[980].

Очевидно, никаких документальных подтверждений этой истории, якобы изложенной самим поэтом, нет, а количество неточностей и ошибок в этих комментаторских примечаниях заставляет усомниться не только в историко-литературной компетентности наследников Твардовского, но и в достоверности приводимых ими фактов. (Уже по одному лишь речевому оформлению приведенных выдержек видно, что они сами сомневаются в них.)

Так или иначе, имя Твардовского оказалось в январском постановлении, а его поэма «Василий Теркин» с того момента стала «классическим» текстом о войне, так как формировала «правильный» образ этой войны. Н. Джонссон-Скрадоль по этому поводу пишет:

В поэме то «большое», что ассоциируется с национальной катастрофой, героизмом и отвагой, коллективным подвигом и самопожертвованием, сочетается с «малым», не уступающим «большому» в важности: радости от возможности выпить горячего чаю, получить добавку супа, разрешение пригубить спиртного <…> Конечно, такое же «малое» может стоить тем же людям жизни <…> Но именно «малое» превращает эпическую историю в комический рассказ. Масштабное повествование не может быть комическим в своей цельности; лишь эпизоды могут быть таковыми. Масштабное повествование — это прогресс от роли жертвы к роли победителя; комическое — это несуразное, неожиданное, которое поджидает на пути[981].

Все это как бы указывало на победу «живой жизни»[982] над войной, сделавшейся событием фонового порядка. Текст Твардовского тем самым провозглашал торжество «советского человека» над «врагом» не столько в его героической модальности, сколько в бытовом плане: победа начинала осознаваться как неизбежный факт, так как она включалась в зафиксированную в поэме повседневность. Поэтому «Василий Теркин» и оказался «нужен» накануне советского триумфа в мае 1945 года и некоторое время после него; этот текст, подобно премированным тогда же