Том 17. Джимми Питт и другие - Пэлем Вудхауз

Если обычному человеку надо убить знакомую, он берет револьвер, патроны и оборачивается за пять минут, в свободное время. Какие там хитрости, какие козни! Задумано — сделано.

Злодей простоты не понимает. Долго и нудно заманивает он жертву туда, где кинжал или револьвер быстро сделали бы свое дело, а потом, несчастный глупец, сам все губит. Ему не приходит в голову просто застрелить девицу.

Мало того, если мы ему это посоветуем, он решит, что мы шутим. Сам он решает привязать ее к стулу, соорудить треножник, приспособить на нем револьвер, прикрепить тесемку к курку, протянуть эту тесемку по стене, зацепить за крюк, присобачить к ней шнур, подвесить на нем кирпич и зажечь под ним свечку. Мысль его движется так: свечка подпалит шнур, кирпич упадет, натянув тесемку, спустит курок, и вот вам, пожалуйста. Потом кто-нибудь приходит и задувает свечу, разрушив тем самым всю систему.

Однако не стоит сердиться на несчастных — что могут, то

и делают. Чего вы хотите? Работа сложная, а подготовки не хватает. Злодею надо бы забыть все и начать с самой основы. Школы, школы у него нет. Поверьте, он ее получит, как только мы уберем девиц.

Программа будет нацелена на максимальную простоту. Начинаем с детского садика, будущий злодей бьет мух. Потом, неспешно поднимаясь по лестнице живой природы, он совершенствуется. Когда он получает аттестат, Миртл и Гледис, завидев его издалека, мгновенно лезут на дерево. Он уже опасен.

Самое трудное — обуздать его хитроумие. Сам по себе, чтобы пришибить муху, он подпилил бы балки, на которых держится пол, протянул шнурок в коридор и послал мухе анонимку, побуждающую ее немедленно явиться, чтобы узнать хорошую новость. По его замыслу, она споткнется в спешке, упадет на пол, провалится и сломает шею.

Лучших способов он не знает. Следовательно, учитель, не щадя сил, должен объяснить ему, что гораздо эффективней скрученная газета, скрепленная чем-нибудь клейким.

Больно думать, что хитроумие злодея проявляется только с девицами. С представителями своего пола он прост и прям. Дайте ему баронета, и он его тут же заколет. А вот чтобы убить девицу, он подвешивает змей на люстры или заводит граммофон и подкладывает бомбы, которые откликаются только на верхнее «до».

Я знавал злодея, который посадил героиню на бочонок с порохом и стал ждать, пока в него ударит молния. Ну, что это, честное слово!

Надо бы запомнить, что золотоволосых девиц лучше и проще всего стукнуть по золотоволосой макушке. Совать тарантула в сумочку или подмешивать в помаду малоизвестный яд — просто бессмысленно, одна морока. Пусть они усвоят эту нехитрую истину, и посмотрим, что будет.

Никто не может решить, какие детективы хуже, американские или английские. На мой взгляд, английский преступник сохраняет остатки разума, американский же — нет. Скажем, он любит одеться гориллой или кем-нибудь в этом духе. Вообще, с ними нелегко. Их никак не дотащить до электрического стула.

— Нет, зачем вы оделись гориллой? — спрашивает адвокат.

— Да так, знаете.

— Особых причин нет?

— Вроде нет…

— Просто пришло в голову?

— Вот именно. Вернее сказать, я предчувствовал, — и злодей ударяет по левой стороне груди.

Адвокат многозначительно смотрит на присяжных, которые и выносят, не выходя с места, приговор: «Невменяем». Злодея отправляют в желтый дом, а через месяц его освобождают, поскольку он уже здоров. Тогда он одевается сибирским волком и идет на следующее дело.

Мы вечно читаем в газете, что тот или иной деятель, обитающий в Вашингтоне, «хочет отдохнуть за хорошим детективом», скорее всего — американским. Не понимаю! Американский детектив требует огромного напряжения сил, если следить за всеми разветвлениями. Английский тоже всякий бывает. Вот, например:

«Через Слейберн, — сказал он, — проходит шоссе, соединяющее Лонг Престон с Клитроу, точнее — дорогу А65 с дорогой А59. Можно доехать по нему и до железнодорожного узла в Холлифорде, от которого отходит керкхолмская ветка. Если вдуматься, путь — кружной: от Керкхолма едем машиной до Верхнего Гиммердейла, от Гиммердейла — до Слейд-берна, а уж оттуда, минуя Хоксхед и Кросдейл, в Керкхолм, по железной дороге.

— Ну, это просто, — заметил Борн».

Сломаешь тут мозги? Сломаешь. Лично я уважаю Борна, для которого это просто, и как-нибудь попрошу, чтобы он помог мне с Джойсом. И все-таки безумия здесь меньше, это вам не американский триллер.

Однако вернемся к здоровью.

Кроме диеты нам, семидесятилетним, нужны упражнения и мне повезло. В Ремзенбурге есть свежий воздух, свежие яйца, вид на бухту, но цивилизация наша не достигла той стадии, когда письма разносят на дом. Поэтому я хожу пешком на почту с Пуной и Биллом, который быстро сходит с дистанции. (Говорят, они вообще такие. Насуетившись смолоду, они склонны, махнув на все лапой, нежиться на солнце. А вот Пуна покрепче, мы проходим две мили туда, две мили обратно с цыганской песней на устах.)

Кроме того, с 1919 года я делаю утром гимнастику, хотя не скрываю, что теперь мне нелегко коснуться ножных пальцев, а также ловлю по ночам Пуну. Мы выпускаем ее примерно в 10, а она, услышав зов свободы, не спешит вернуться. Если ее не поймать и не загнать в дом, она явится на заре и будет мяукать под моим окном, убивая сон получше Макбета. Ловлю ее я.

Когда вам за семьдесят, это трудно. В свое время, скажем — от 1904 до 1910, я бы шутя изловил самую прыткую кошку, но теперь суставы не те, да и сам я послабее. Дух рад служить, плоть не слушается. Обычно кончается тем, что я сердито кричу: «Ладно уж, гуляй!». Пуна спокойно улыбается, а ровно в пять часов утра вопит под окном. Если оно открыто, она вскакивает ко мне на постель и кусает меня за ноги. Как ни крути, победа за ней.

Правда, теперь полегче, ее укусила кошка, тоже за ногу, и она ходит на трех лапах. Еще одна драка, и все будет в порядке. Даже я угонюсь за созданием, ковыляющим на задних ногах.

Вообще же упражнения приносят мне пользу. Я не только бегаю, но и падаю. Из-за этой Кэрол деревья привязали проволокой, а любой врач скажет, что после погони хорошо упасть раза два. И для кошки развлечение.

Больше мне сказать нечего. Ах, да, я курю весь день и отчасти ночь. Как всем известно, курение укрепляет душу. Толстой считал, что это не так, но сейчас я займусь Толстым и поставлю его на место.

Должно быть, умные люди заметили, что силы тьмы, ненавидящие нас, мирно курящих сигарету, набирают силу. Каждое утро я читаю в газете длинную статью какого-нибудь медика, возглавляющего движение. По его словам, табак сужает сосуды и понижает температуру конечностей. Если вы ответите, что вам приятны и узкие артерии, и холодные ноги, особенно — летом, они опять суют в нос кошку.

Под кошкой я понимаю не Пуну, а то злосчастное создание, которое отдало Богу душу от двух капель никотина.

— Внимание! — сказали медики. — Сейчас я капну две капли ей на язык, и посмотрим, что будет.

Ну и что? — спрошу я. Как заметил Чарлз Стюарт Калверли, «то — кошки, а то — мы». Неужели надо отказаться от скромных радостей из-за того, что какой-то незнакомой кошке они повредили?

Сравним это с регби. Если на вас навалятся два тяжеленных форварда, должны ли мы отменять богоданную забаву, поскольку все та же кошка на вашем месте превратилась бы в камбалу? Этим занудам не вдолбишь, что кошка в регби не играет. Так и хочется на все плюнуть и прекратить спор.

Мне, а может — и Вам, Уинклер, больно думать о том, на что эти люди тратят жизнь. Если вы скажете им, что, как тот вор, они стали рабами привычки, они уставятся на вас рыбьим взглядом и пробормочут: «Это невозможно». Нет, дорогие мои, возможно, и еще как. Для начала повторяйте утром, после завтрака: «Я не буду капать кошке никотин». Потом прибавьте дневную дозу и, мало-помалу, вы излечитесь. Самое трудное — первая кошка. Удержитесь хотя бы раз, а дальше пойдет легко.

Но разве их убедишь? Курильщиков мучают все упорней. Враг рыщет, как пресловутые мидяне, не давая нам жить.

Сперва Иаков II, потом Толстой, потом — врачи, а теперь — все поголовно. Глория Свэнсон, звезда немого кино, не только бросила курить, но обратила, если ей верить, дельца из Сан-Франциско, портного из Миннесоты, ученую даму, телесценариста и зубного врача.

«Нас ждут лучшие, высшие радости», — говорит она, забывая их описать. Ее адепты дарят ей цветы, из чего я заключаю, что она принадлежит к школе, полагающей, что никотин пришибает обоняние. А на что оно мне? Когда я жил в Нью-Йорке, я часто мечтал от него избавиться.

Однако я не сержусь на прелестную Глорию. Мы, Вудхау-зы, милостивы к слабым. Пока речь идет о ней, я ограничусь ласковым смешком. Обличить же я намерен покойного графа Толстого.

По той, по иной ли причине я не читал его в подлинни-Быть может, виновен перевод. Если судить по письмам, очеркам и статьям, граф считает, что вместо курения можно вертеть пальцами. Так и видишь банкет в ту великую минуту, когда провозглашают тост за Королеву.