Под мириадами угасающих звёзд - Дмитрий Сайфер

в холодную ночь. Он был как эхо, разносящееся по пустынным улицам города, нежно и неумолимо проникая в самые глубины его сознания. — От боли не убежишь! — добавила она, и в этих словах звучала не осуждающая строгость, а скорее понимание и сочувствие, как будто она сама много раз проходила через подобное.

Гилл, до этого момента казавшийся застывшим во времени и пространстве, вдруг ощутил, как вокруг него всё начинает меняться. Площадь, на которой он сидел, вдруг начала расплываться перед его глазами, словно её накрыло густым туманом. Внезапно другая площадь мелькнула перед его внутренним взором — яркая, охваченная огнём, в воздухе разносились крики, полные ужаса и боли. В этом видении не было ничего, кроме разрушения и смерти, повсюду были только огонь и хаос. Он видел, как тела людей, которых он знал, падали на землю, как их глаза, полные страха и боли, угасали один за другим.

— Нет! — вырвалось из его груди, и в этот момент он словно очнулся от страшного сна. Гилл вскочил на ноги, его сердце бешено колотилось в груди, он судорожно держался за голову, пытаясь прогнать эти ужасные видения, которые преследовали его. — Нет! — повторил он, словно заклиная эти образы исчезнуть, словно отрицание могло заставить их уйти.

— Смерть — неотъемлемая часть жизни, — продолжала она, её голос был мягким, но в нём звучала сила древней истины. Но её слова, казалось, только усилили его страдания. Перед его глазами вдруг появился демон, чья фигура была огромной и пугающей. В его когтистых руках было что-то, и Гилл вскрикнул, когда понял, что это. Демон держал его отца за горло. Гилл замер, не в силах пошевелиться, и смотрел, как жизнь покидает лицо его отца, как его тело становится безвольным, а затем…

— Нет! Я не… нет! — закричал юноша, его голос был полон ужаса и отчаяния. В этот момент кулон на его груди, который всегда был с ним, вдруг стал невыносимо горячим, словно горел живым огнём. Он сжал его в кулаке, но жар только усиливался, проникая вглубь, заставляя его чувствовать боль.

Она, казалось, поняла, что происходит внутри него. Легким движением, словно не желая нарушить тонкий баланс, она положила ладонь ему на плечо. Это прикосновение было как спасительный якорь, как путеводная звезда в бурю. Внезапно всё исчезло — огонь, крики, демон, даже невыносимая боль — всё это ушло, оставив после себя пустоту и тишину.

Он стоял на краю загона с империаллурами, которые мирно сопели, спокойно пережёвывая траву. Гилл смотрел на них, не понимая, как он здесь оказался. Это место было родным, таким знакомым и уютным. Это был его дом. Всё вокруг было так, как и должно было быть, и это пугало его даже больше, чем видения смерти и разрушения.

На пороге дома сидел его отец, казавшийся таким же спокойным, как и всегда. Он был занят починкой какого-то прибора, полностью сосредоточившись на работе. Гилл смотрел на него, его сердце переполняло желание броситься к отцу, обнять его, сказать ему всё, что не успел сказать раньше. Но ноги словно приросли к земле, он не мог сделать и шага, как бы ни старался. Словно неведомая сила удерживала его на месте, не позволяя приблизиться.

Тогда Гилл закричал. Он кричал изо всех сил, так громко, что его горло разрывалось от боли. Он звал отца, хотел, чтобы тот услышал его, оглянулся и увидел, что он здесь, что он рядом. Но отец не реагировал, он продолжал сидеть на пороге, не замечая его криков. Гилл кричал снова и снова, слёзы застилали ему глаза, мир вокруг расплывался, становился неясным и неуловимым. Он звал отца, словно этим мог вернуть его, словно мог исправить то, что было уже не под силу изменить.

И вдруг тьма, густая и тяжёлая, как смола, окутала его, затушив все звуки и свет. Она была холодной, безжизненной, как сама смерть. Тьма поглотила его, унесла из этого места, из его дома, и выбросила на площадь Игулда. Гилл вновь оказался на коленях, снова без сил, беспомощно смотрел на безжизненное тело своего отца, лежавшее перед ним. Он видел, как слёзы капали на холодную землю, словно последние следы его утраченной надежды. Его дыхание стало прерывистым, он ощущал, как грудь сдавливает невыносимая боль, словно что-то пыталось вырваться изнутри, разорвать его на части.

Рана, нанесённая ему валькирией открылась. Кровь хлынула из неё, горячая, как огонь, почти необузданная, едва ли её можно было остановить. Каждая капля казалась ему символом того, что он теряет, теряет последние остатки своей силы и воли к жизни. Кулон на его груди всё ещё горел, пульсируя в такт его сердцу, словно разделяя с ним всю боль и страдания.

Она снова появилась рядом, словно тень, но не тёмная и зловещая, а светлая, мягкая, наполненная тёплым светом. Она встала на колени рядом с ним, её прикосновение к его руке было твёрдым, но в то же время нежным. Она сжала его ладонь, передавая ему свою силу, свою уверенность.

— Из Истока мы пришли и к Истоку вернемся, — произнесла она тихо, её слова были как успокаивающая песня, как утешение в безмерной скорби. — Эоны встретят его у Плеромы и проводят к Праматери. Его душа будет вечно пребывать на Первозданной Земле.

Эти слова звучали в его ушах, но не приносили утешения. Ничто не могло исцелить его боль, не могло вернуть того, кого он потерял. Он снова смотрел на безжизненное тело своего отца, чувствуя, как всё внутри него кричит от отчаяния. Он не мог принять эту смерть, не мог смириться с ней.

— Я… если бы я… Это я виноват! — вырвалось из его груди, и в этот момент он ударил кулаком по земле. В этом ударе было всё его отчаяние, вся его ненависть к себе, к своей беспомощности.

Она не отводила взгляда, её лицо оставалось спокойным, но в её глазах было понимание. Она знала, что он чувствует, знала, что его боль сейчас неизмерима, и что никакие слова не могут её облегчить. Она знала, что ему предстоит долгий путь, чтобы найти мир с самим собой, но она была готова идти с ним этим путём.

— Ты не виноват, Гилл, — мягко сказала она, сжимая его руку ещё крепче, словно хотела передать ему всю свою силу. — Ты сделал всё, что мог. Но иногда мы не в силах изменить то, что должно произойти. Это не делает нас виноватыми, это просто часть жизни.

Внезапно кулон на его груди задрожал,