Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

Все вы – задушенные гомосексуалисты <…> Иначе, скажите, зачем вы так любите самих себя, то есть человека своего пола в зеркале? зачем подростки платонически влюблены в главаря дворовой шайки? зачем немолодые люди смотрят иногда со вздохом на молодых, видя в них себя, какими им уже не бывать? зачем вы выставляете в Олимпиаду на всемирное любование красивых и юных? Конечно же, в ваших натуральных глазах всё это никак не имеет любовного умысла! И не должно иметь! Иначе мир чётко поляризуется, страсти полов замкнутся сами на себя и наступят Содом и Гоморра (313)

Все эти идеи суммированы в коротком тексте под названием «Листовка» – своеобразной апологии советского гейства, написанной Харитоновым в 1980 году. Следуя своей излюбленной манере, Харитонов выстраивает такую апологию на странном фундаменте, возникающем в результате сопряжения концепций «хорошего вкуса» («Мы втайне правим вкусами мира. То, что вы находите красивым, зачастую установлено нами, но вы об этом не всегда догадываетесь» [313]) и «религиозного спасения» («именно все изнеженное, лукавое, все ангелы паденья, все, что в бусах, бумажных цветах и слезах, все у Бога под сердцем; им первое место в раю и Божий поцелуй» [314]). И несмотря на то что прошло уже почти два года, рядом с Богом вновь мелькает тень убитого Александра Волкова («задушенного гомосексуалиста»): «Лучших из наших юных погибших созданий он [Бог] посадит к себе ближе всех» (314).

И все же, хотя Харитонов готов усердно позиционировать себя в качестве «человека гомосексуального», «человека религиозного», «человека русского», – в первую очередь он является «человеком пишущим». А потому главная харитоновская забота в 1980 году – это забота о публикации собственных художественных текстов. Понимая, что его вещи вряд ли могут быть напечатаны в СССР, Харитонов возлагает основные надежды на русские зарубежные журналы, основанные эмигрантами «третьей волны»: «Каким-то образом он постоянно пытался переправить свои рукописи на Запад» (2: 90). Из этих попыток, однако, ровным счетом ничего не выходит, и поведение Харитонова становится все более нервным. Так, например, он резко разорвет отношения с Паолой Волковой, обещавшей устроить ему публикацию в «Континенте» – и не сдержавшей обещания (1: 272). «Мне представляется, что разница между его бытом, достижениями и самоощущением избранничества, конечно, очень угнетала Харитонова. Он говорил, что ему уже сорок, а у него нет ни одного опубликованного стихотворения. У меня было опубликовано на Западе два-три, что, в общем, немногим нас отличало друг от друга, но и на это Евг. Влад, реагировал очень болезненно», – указывает Дмитрий Пригов (2: 89). К этой болезненной фрустрации добавляется крепнущее у Харитонова убеждение, что более успешные коллеги по литературному цеху заимствуют его стилистические находки[711]; «Ага, опять у меня таскаешь? – говорил Харитонов, „заглядывая через плечо“»[712]. В конце концов, Харитонов даже начинает пересматривать собственные воззрения на эмиграцию: если в 1978 году он торжественно заявлял покидающим СССР Римме и Валерию Герловиным: «Я родился в этой стране, и мы должны страдать вместе»[713], то в 1980-м приходит к своему старому знакомому Сергею Григорьянцу (успевшему отсидеть шесть лет за антисоветскую деятельность и считающемуся опытным диссидентом) и подробно расспрашивает его о возможных способах уехать за границу[714]. Очевидно, изоляция от потенциальных читателей сильно тяготит Харитонова, а крушение очередных планов опубликоваться переживается все эмоциональнее. В этом смысле лето 1980 года кажется настоящим апогеем безысходности: бессилен помочь с эмиграцией Сергей Григорьянц[715], навсегда покидает страну симпатизировавший «Клубу беллетристов» Василий Аксенов (500), умирает пытавшийся передавать харитоновские тексты на Запад Владимир Высоцкий[716].

Общая ситуация в стране так же не располагает к оптимизму.

Граждане мрачно шутят об Олимпиаде, заменившей обещанный к 1980 году коммунизм, все чаще (и не в свою пользу) сравнивают уровень советского благосостояния с уровнем стран Восточной Европы, и охотно обсуждают слухи о роскошной жизни высших партийных чинов[717]. Экономический рост в стране останавливается, однако политическое руководство СССР уже не способно предпринимать какие-либо решительные действия: «Брежнев, разваливающийся из-за атеросклероза и огромных доз снотворного, работал не более двух часов в день, а заседания Политбюро зачастую продолжались не более двадцати минут»[718]. Страх перед народными волнениями заставляет правительство искусственно сдерживать цены на основные потребительские товары и закупать все больше продовольствия за рубежом – ради импорта зерна приходится сокращать импорт технологий и уменьшать вложения в промышленность. При этом внутренних источников роста почти не остается: население постепенно стареет; дисциплина выполнения плана, подорванная принципом «стабильности кадров», соблюдается хуже и хуже; большинство советских заводов, построенных по спецификациям 1930-х годов, остро нуждается в модернизации; а добыча нефти и газа (главных источников валюты) смещается в отдаленные регионы Западной Сибири, что неизбежно увеличивает капитальные затраты и снижает доходность[719]. Одновременно множатся внешние вызовы: с начала 1980 года Советский Союз воюет в Афганистане, борется с «Солидарностью» в Польше, попадает под экономические санкции и бойкот московской Олимпиады со стороны Запада и с тревогой следит, как борьбу за власть в США выигрывают радикальные консерваторы (которые вскоре объявят СССР «империей зла»). В таких условиях еще больше возрастает политическая роль КГБ (свидетельством чему – идущая с конца 1979 года атака на диссидентское движение: арест о. Глеба Якунина, высылка в Горький Андрея Сахарова, организация публичного покаяния о. Дмитрия Дудко). Но любопытно, что Харитонов, прекрасно осознающий усиление политической реакции, тем не менее уверен, что рано или поздно она сменится очередной оттепелью: «Если считать, что морозить заметно начало году в 30-м, а оттепель, для круглого счёта, году в 60-м, а снова морозить начало году в 65-м, то новую более или менее оттепель можно ожидать году в 95-м. И я могу до нее и дожить, ждать не так уж долго, половину срока с условного заморожения» (326).

И это довольно важный момент: последовательно конструируя в собственных текстах образ «подпольного человека», сам Харитонов все меньше хочет оставаться в «подполье» – наоборот, его главной потребностью становится выход к аудитории. Будь то вопреки или благодаря отсутствию доступа на страницы зарубежных журналов, но теперь Харитонов планирует «перехитрить» советскую власть, «„пробившись“ через театр, пьесы, студии, постановки» (2: 134). В частности, летом 1980 года он начинает готовить к постановке в театре для заикающихся при НИИ ОПП свой давний спектакль «Одно из двух» (в 1973 году отвергнутый художественным советом Театра мимики и жеста)[720]. Острое желание Харитонова поделиться с публикой не режиссерскими, но именно