Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

с процессом, думают что они пишут то што, дескать, чувствуют, не различая ещё что то, что они, якобы, чувствуют, есть просто очередные преходящие формы чувствования, которые они, не задумываясь приняли на веру от других, нравящихся им и сгубивших их поэтов» [238]) позволяет Харитонову легко проводить черту между китчем и авангардом: он, с одной стороны, искренне восхищается поставленными в Студенческом театре МГУ «Уроками музыки» Людмилы Петрушевской («От „Уроков музыки“ такое впечатление, что жизнь сама себя написала»[648]), интересуется лекциями Игоря Дюшена о Сэмюэле Беккете[649] и собирается сочинять письмо Жану Жене (пьесы которого знает благодаря Роману Виктюку)[650], а с другой стороны – абсолютно перестает воспринимать популярные среди московской публики пантомимы Гедрюса Мацкявичуса («культурная пошлость!»)[651], язвительно отзывается об эволюции известного андеграундного актера Алексея Зайцева (отказавшегося от представлений по Эжену Ионеско в пользу декламации рассказов Горького)[652], а классику советского драматического театра, вроде «Оптимистической трагедии», аттестует не иначе как «говно»[653].

Однако даже столь тонко настроенная система суждений вкуса периодически дает сбои; в частности, Харитонов не способен оценить угловатую красоту ранних стихотворений Эдуарда Лимонова (Елена Гулыга: «Стихи „Эдички“ Лимонова мы с Женей заклеймили как плохие»[654]), еще более показательно его полное фиаско при встрече с монтажной прозой Павла Улитина (фигура которого явно интриговала Харитонова). Впрочем, в 1979 году диковинная поэтика Улитина может ввести в ступор любого читателя; по всей видимости, Харитонов ошибочно воспринял улитинские тексты как подражания Джеймсу Джойсу и потому оказался разочарован: «Женя вернул мне текст Улитина с ужимочкой: „ну, какой это Джойс“», – вспоминает Михаил Айзенберг[655].

Идентификация себя в качестве писателя корреспондирует с явным уменьшением объемов режиссерской работы, которой до сих пор занимался Харитонов. После изгнания Харитонова из ДК «Москворечье» его Школа нетрадиционного сценического поведения обречена на развал (в 1979 году труппа еще периодически собирается для занятий на разных площадках, но дело явно идет к концу[656]). Определенный кризис переживает и «Последний шанс» – на пике успеха (громкие гастроли, участие в телепередачах, съемки в кинофильмах) группу покидает Владимир Щукин, обратившийся в православие и решивший уйти от мирской суеты[657]. Наконец, под удар попадает и самая знаменитая работа Харитонова-режиссера – пантомима «Очарованный остров», до сих пор шедшая в Театре мимики и жеста. Летом 1980-го Москва должна принять Олимпиаду, и городские власти стараются «навести порядок» во всех сферах столичной жизни. Театральный репертуар не является исключением; эротический и сюрреалистический «Очарованный остров» будет навсегда закрыт в ночь на 31 марта 1980 года[658]. Как следствие, к началу 1980-х единственным источником средств к существованию остается для Харитонова работа в НИИ общей и педагогической психологии под руководством Юлии Некрасовой. При лаборатории психических состояний он организует «театр для заикающихся»[659], где продолжает эксперименты по «жестовой психотерапии»: придумывает новые упражнения («Все тело и я сам веду себя как глаз – рассматриваю, то есть воздействую на окружающих, закрываю глаза, открываю, предохраняю от внешних воздействий. Ноги могут быть ресницами, веками»[660]) и ставит спектакли-импровизации («Он [Харитонов] читает пьесу (Зощенко), пересказывает – и мы играем, не уча ролей, импровизируя по канве того, что помним, – он вмешивается, говорит то за того, то за другого, нас человек десять, ужасно весело и интересно!»[661]). В харитоновском театре играет Михаил Файнерман[662], а некоторые из бывших участников «Школы» приходят посмотреть выступления[663]; сам Харитонов, по просьбе Некрасовой, посещает конференции в Московском НИИ психиатрии[664] и пробует писать научные статьи о лечении заикания[665]. Слухи об успехах Харитонова-врача постепенно расползаются по Москве (Нина Садур вспоминает занятия Харитонова с «группой заик и переполох в медицинских кругах по этому поводу» (2:148), Михаил Берг указывает, что Харитонов «обладал магией воздействия на окружающих, отчасти используемой им для работы с заикающимися, которых он, как дефектолог, умудрялся вылечивать в несколько сеансов»[666]), хотя сам Харитонов относится к своим достижениям с видимым скепсисом, и на вопросы друзей, действительно ли его упражнения помогают при заикании, неизменно отвечает: «Конечно нет!»[667] По-настоящему Харитонова занимают совсем иные материи: «Что делать, у меня было другое, главное занятие, и я думал только о нем» (496).

«Но все это Евгений Харитонов оставил ради литературы, единственного равноживого вместилища его своеобразной личности», – писал Дмитрий Пригов, вспоминая театральную работу Харитонова[668]. Действительно, одержимость Харитонова литературой становится все сильнее; так, любым новым знакомым он теперь постоянно читает свои стихотворения – и от оценки ими этих стихотворений явно зависит продолжение общения. К примеру, познакомившийся с Харитоновым (благодаря Роману Виктюку) Ефим Шифрин по-настоящему очарован этими текстами – и довольно быстро становится добрым другом Харитонова[669]. Наоборот, знакомство с Александром А. Тимофеевским не получает развития – как раз по причине критического отзыва Тимофеевского о прочитанных Харитоновым стихах («Харитонов был страшно уязвлен»[670]). Впрочем, как бы ни были важны для Харитонова отзывы любых возможных слушателей, он прекрасно понимает, что его статус писателя определяется суждениями сообщества литераторов («Мне хватит мнения пятнадцати литераторов обо мне как о писателе, и того, что я значу в их глазах, мне вполне достаточно, я могу обойтись без широкой аудитории»[671]). И вес Харитонова в этом сообществе отнюдь не стоит недооценивать. Харитонов дружит с Дмитрием Приговым и Евгением Сабуровым, шапочно знает Александра Асаркана[672], Льва Рубинштейна[673], Всеволода Некрасова[674] и Александра Величанского[675], исправно посещает самые разные литературные мероприятия (встречи у Валентины Яхонтовой[676], чтения у Марии Шавыриной[677], «вечера» у Александра Кривомазова[678], «журфиксы» у Михаила Айзенберга[679]). Как отмечает Владимир Сорокин (в 1979 году только начинавший свой путь в русской словесности), «в целом образ Харитонова был достаточно определенным: о нем говорили как об известном писателе»[680]. Постепенно о текстах Харитонова узнает не только литературное «подполье» Москвы, но и «вторая культура» Ленинграда – свидетельством чего станет публикация «Духовки» в неподцензурном ленинградском журнале «Часы» (1979- № 20), выпускаемом Борисом Ивановым и Борисом Останиным.

Примерно в это же время Николай Климонтович пытается познакомить Харитонова с Леонидом Губановым, однако совершенно спившийся поэт производит на Харитонова гнетущее впечатление[681]. Куда более продуктивным окажется общение Харитонова с двумя другими товарищами Климонтовича – Игорем Дудинским (близким к кругу авторов из Южинского переулка)[682] и Евгением Козловским (участником ЛИТО Эдмунда Иодковского)[683]. Летом 1979-го Харитонов, Климонтович и Козловский будут