Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, дальше деклараций дело не идет – возможно, из-за исходно разных целей участников «Труда». Если Игорь Дудинский – абсолютно андеграундный человек, не желающий иметь никаких дел с официальной литературой, то Николай Климонтович и Евгений Козловский более-менее готовы встраиваться в советский литературный порядок – на правах (довольно умеренной) эстетической оппозиции. В 1980 году олицетворением такой оппозиции являются авторы, делавшие альманах «МетрОполь», – Василий Аксенов, Виктор Ерофеев и Евгений Попов; и в какой-то момент Харитонов, Климонтович и Козловский начинают активно контактировать с ними (Козловскому покровительствует Аксенов, Климонтович знакомится с Ерофеевым и Поповым и пр.). «Весной 1980 года вокруг альманаха „Метрополь“ возникла определенная литературная среда, и Харитонов вошел в нее, подружился с писателями следующего за ними поколения, которое не знало оттепельной эйфории», – указывает Василий Аксенов (2: 95). Сам Харитонов виделся с Аксеновым всего два раза: на концерте «Последнего шанса» в конце 1979 года (501) и в квартире Аксенова на Котельнической набережной в начале 1980-го[685]. При том что Аксенов вполне приветлив и доброжелателен, изощренная стилистика харитоновского письма явно находится за пределами его понимания – в «Непьющем русском» и «Слезах об убитом и задушенном» он видит лишь «так называемый авангардизм», «наивную прозаическую графику» и несомненное злоупотребление гомосексуальной темой: «Женя, не кажется ли вам, что сексуальное или гомосексуальное не может стать основным содержанием писателя, что ему иной раз не помешает, скажем, и социальное, не помешает, предположим, пейзаж, там, юмор, издевательство какое-нибудь, фокус, игра» (2: 94). «Единственный серьезный разговор Аксенова с Женей не был таким, какой бы сгодился для положительных воспоминаний в книгу памяти о Васе», – пишет Евгений Козловский (2:131).
Общение Харитонова с Виктором Ерофеевым будет минимальным («несколько раз говорили о литературе» [2: 145]), а вот с Евгением Поповым они станут настоящими друзьями. Выросший в Сибири Попов громко дебютировал подборкой рассказов в «Новом мире» в 1976 году, в 1978-м был принят в Союз писателей, однако уже через семь месяцев оказался оттуда исключен (как раз из-за участия в «МетрОполе»)[686]. Еще один новый знакомый Харитонова – Владимир Кормер, философ, получивший известность в качестве писателя в 1978 году, после публикации на Западе романа «Крот истории»[687].
В мае 1980 года Харитонов, Попов, Климонтович, Козловский и Кормер совместно создают неофициальное писательское объединение, названное ими «Клубом беллетристов» (533~534) Игорь Дудинский, приглашенный Климонтовичем, отказывается от участия[688], так же как и Всеволод Некрасов, которого звал Харитонов[689]; зато к Клубу присоединяются (считающий себя учеником Юрия Трифонова) прозаик Филипп Берман[690] и (приведенный Харитоновым) Дмитрий Пригов (2: 91). Как позднее разъясняли участники,
Клуб беллетристов, основанный в Москве весной 1980 года, объединяет писателей разных возрастов, стилей, литературно-художественных жанров. Все они работают в литературе на протяжении многих лет, но по независящим от них обстоятельствам практически не имеют выхода к читателю, годами находясь в бесперспективном состоянии «рукописное™». Их работы ведут автономное существование. Поэтому и создан Клуб, выработана форма содружества, которая помогает писательскому существованию и творческому самочувствию. Слово «клуб» подчеркивает естественность общения его членов, не обремененных особыми организационными обязательствами, ответственных лишь перед жизнью и культурой[691].
«Содружество», в самом деле, кажется очень разношерстным: «отказник» Филипп Берман, главной целью которого является эмиграция из СССР[692]; относящиеся с большим скепсисом к художественным практикам друг друга Дмитрий Пригов и Владимир Кормер[693]; только-только перешедший из «официальных» в «неофициальные» писатели Евгений Попов[694]; знаток «литературного подполья» Николай Климонтович[695]; Евгений Козловский с его театральным и телевизионным бэкграундом (учеба у Георгия Товстоногова и Олега Ефремова, работа над телевизионным «Кабачком „13 стульев“» и пр.). И все же даже на этом (довольно пестром) фоне Харитонов выглядит наиболее странным и неординарным автором.
Необычные (а зачастую и явно скандальные) мотивы, в разное время найденные Харитоновым, – гомосексуальность, государственничество, религиозность, национализм и юдофобия, – продолжают стягиваться во все более тугой и причудливый узел. Здесь показательны два биографических события: пространная речь Харитонова на вечере памяти Александра Румнева (Центральный дом работников искусств, 11 февраля 1980 года [550]), в которой космополитическое румневское искусство будет тенденциозно истолковано как манифестация автохтонного русского духа («Румнев, помню, как-то сказал в связи с Марсо: „Все равно нам в выдумывании за западными не угнаться, мы (он имел в виду русское искусство) всегда и во все времена брали другим, мы брали за сердце“. <…> он был родом из русского искусства, это был русский талант, сейчас это особенно ясно. И настоящая-то фамилия его была Зякин» [494]), и поездка Харитонова в Корсунь в июле 1980 года – для того чтобы стать крестным отцом музыкантов из «Последнего шанса» (5OO-5OI; «потому что князь Владимир, креститель страны, сам крестился именно в Корсуни <…> Вот вы, говорю, постойте в той Византийской купели, почитайте молитвы, а потом в действующей Севастопольской церкви скрепите обряд» [501]). Как вспоминает Елена Гулыга, увлекшийся религией Харитонов «наплодил великое множество крестных детей, дочерей и сыновей, и даже Сашу Самойлова, и меня самое»[696]. При этом, согласно Харитонову, православие не входит в противоречие с жизнью в государстве, исповедующем «научный атеизм»; ровно наоборот – Харитонов утверждает, что социалистический мир «и есть христианский наоборот. Только он и дает Божьим сынам не пригреться в комфорте и не стать товаром» (266), указывает, что «все равно у церкви и с советской точки зрения свой почет, тоже там и звания и продвижения по работе» (293), и вспоминает о том, как «Брежнев перед праздником [годовщины Октябрьской революции] награждал патриарха и митрополитов» (293).
Впрочем, апология Государства и Религии в исполнении Харитонова выглядит довольно двусмысленной. Так, например, роскошные наряды священников и военных он полагает бессознательной попыткой одеть мужчину как женщину: «Для возрождения мужчины как цветка и брильянта надо вспомнить хламиду, епитрахиль, порфиру; без сюртука, без брюк» (221), «по мнению Харитонова, парады на Красной площади, с кокардами, значками, галунами, аксельбантами, пуговками, пряжечками, кисточками – чистой воды демонстрация грядущего торжества геев в Советском Союзе»[697]. Кажется, авторитетные порядки Советского Союза и православной церкви понимаются Харитоновым в качестве некоего жесткого каркаса, являющегося не только помехой, но и условием развития самых странных форм «живой жизни». В своих поздних текстах Харитонов намечает субверсивный образ «народной» России, существующей где-то очень глубоко под железобетонной поверхностью официальной идеологии и культуры. Это Россия прекрасных
