От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона - Элис Виртшалфтер

неоднократно выражал надежду, что с помощью правовых норм и мудрых конституций удастся обеспечить власть испанского короля в Европе и Америке. Но чтобы подобная реформа служила укреплению государственности, народ должен получить ее в дар от правительства. Как учит история, изменения, возникшие из-за мятежа и анархии, ведут к разрушению, а не к счастью. У испанского правительства еще было время исправить ситуацию; однако конституцию, созданную насильственным, революционным путем, принимать никак было нельзя. Опасность, нависшая над Испанией, угрожала всем европейским державам, и Александру необходимо было посоветоваться с союзниками, прежде чем высказываться по поводу событий 7 марта[390]. Чтобы облегчить обсуждение, он просил испанское правительство обратиться к союзникам с той же нотой, что и к нему. Иными словами, еще с того момента, когда Фердинанд VII впервые обратился к нему с просьбой, Александр настаивал на том, что союзники должны все вместе отреагировать на испанский кризис. Российское правительство придерживалось этой позиции, пока на Веронском конгрессе не было решено поддержать французскую интервенцию.

Этот обмен нотами с Сеа Бермудесом был описан в записке, которую император Александр утвердил 19 апреля (1 мая) 1820 года и которую позднее отказались одобрить Австрия и Великобритания[391]. Хотя испанское правительство добивалось от Александра реакции на политические изменения 1820 года, император не хотел действовать независимо от государств – соседей Испании, лучше понимавших степень угрозы для этой страны. Испанская революция несла в себе потенциал изменений, способных сказаться на жизни всех просвещенных народов, именно поэтому она привлекла к себе внимание лидеров Европы и Нового Света. Глобальный масштаб проблемы требовал незамедлительных действий. В противном случае недоброжелатели могли бы использовать неопределенность как оружие для достижения своих целей. Чтобы помешать им, Александр хотел сделать заявление по поводу разворачивающегося кризиса и рассчитывал на поддержку союзников. Как ясно сказано в записке, император хотел, чтобы его позиция в отношении Испании соответствовала «общим правилам европейской политики».

Но как Александр понимал европейскую политику? В 1812 году союзные монархи живо интересовались судьбой Испании, восхищаясь героической борьбой испанского народа против иностранного врага. В то время они рассматривали конституцию как лучший способ объединить нацию и сохранить ее политическую независимость. Даже после того как Божественное провидение вернуло Фердинанда VII на трон, союзники продолжали верить, что для улучшения основ старой испанской монархии необходимы разумные и устойчивые политические институты. Вот почему во время обсуждения вопросов, связанных с усмирением колоний и конфликтом с португальской Бразилией, союзники пытались внушить правителям Испании, что политическая реформа приведет к процветанию и спокойствию только в том случае, если народ воспримет изменения как свободную волю правительства. Если же, напротив, правительство будет вынуждено пойти на реформы, чтобы сохранить свою безопасность, такая реформа будет рассматриваться как свидетельство слабости.

После событий 7 марта союзники в целом полагали, что революция в Испании представляет собой прямую угрозу для Франции. Хотя в протоколах Аахенского конгресса (3 (15) ноября 1818 года) упоминалась задача уничтожить последние следы Великой французской революции, разрушительный дух революционного зла все же уцелел и теперь угрожал Испании, заставляя монархов вновь противостоять политическим потрясениям. Союзники ожидали, что восстание в Испании будет не менее кровопролитным, чем во Франции. И хотя император Александр назвал 1820 год несчастливым временем, он все же надеялся, что новое испанское правительство сможет восстановить порядок. Он выразил уверенность, что союзники в любом случае одобрят ответ России на ноту Сеа Бермудеса, и поэтому счел необходимым публично заявить о несогласии с незаконными методами, использованными для введения новых политических институтов в Испании. Возможно, предположил он, союзники уже направили аналогичные ноты мадридскому двору. И действительно, Александр считал, что единство желаний и принципов, определяющих союз, неизбежно приводит к тому, что союзники придерживаются одинаковой точки зрения. Следовательно, союзные монархи тоже полагали, что незаконные действия всегда приводят к катастрофическим последствиям, в данном случае не только для испанского народа, но и для всей Европы.

Пока европейские правительства скорбно взирали на то, как мятежники совершают в Испании новое преступление, авторы российской записки предложили возможный выход. С их точки зрения, испанскому народу следовало подать всему миру пример покаяния – проще говоря, отказаться от революции и тем самым примириться с другими европейскими державами. Что касается смены правительства, то интересы Европы и испанских кортесов фактически совпадали. Поскольку войска, защищающие кортесы, могли взбунтоваться в любой момент, в интересах испанского монарха, отечества и законодательного собрания было бы продемонстрировать, что мятеж не будет признан законным. Российский император не предполагал, что это произойдет, однако утверждал, что моральная сила великих держав, высказывающихся единогласно, способна привести к желаемому результату, особенно в том, что касается долга народных представителей. Поэтому дипломаты великих держав должны передать уполномоченному Испании в Париже свою озабоченность судьбой испанского народа. Для спокойствия и процветания всех испанцев, продолжали авторы записки, следует прибегнуть к правовым средствам и создать в Европе и Испанской Америке новые институты, соответствующие «потребностям времени и успехам цивилизации (гражданственности)».

На данном этапе уже не казалось, что восстание в Испании и Испанской Америке удастся преодолеть при помощи одной только институциональной реформы. Для спасения Испании и блага Европы испанское правительство должно было подавить и осудить восстание. Характерно, что российское правительство рассматривало кортесы как часть решения проблемы, возможно, это объяснялось древним характером этого народного собрания либо тем, что король Фердинанд созвал кортесы еще до того, как согласился принять конституцию. В любом случае российские дипломаты отделяли вопрос революции от вопроса легитимности кортесов, хотя их полномочия, основанные на конституции 1812 года, по-прежнему представляли собой проблему[392]. Кортесы обладали юридической властью устанавливать конституционную форму правления, если при этом они строго запрещали мятежи. В таких условиях союзные дворы могли сохранять дружбу и доверие с испанским правительством, не нарушая при этом своих собственных общих принципов. Иными словами, если бы испанское правительство прислушалось к советам союзников, оно могло бы объявить о завершении революции. Кортесы, в свою очередь, должны были поклясться в повиновении королю от имени народа и восстановить спокойствие и порядок на полуострове и в колониях. Если бы эти надежды не оправдались и Испания осталась бы в состоянии анархии, то, по крайней мере, союзники выполнили бы свой священный долг и продемонстрировали «истинные принципы, цель и форму действий великого европейского союза»[393].

Российские дипломаты быстро и решительно отреагировали на события 7 марта, однако они не призывали к вмешательству или каким бы то ни было действиям вне великого европейского союза[394]. В переписке Стурдзы с министром иностранных дел Каподистрией прослеживается та же путаница, те же противоречивые импульсы, которые отразились в позиции Александра I относительно Испанской революции. В депеше от 24 апреля 1820 года (НС), которая, как сообщается, повлияла на записку от 19 апреля (1 мая), Стурдза писал, что система либеральных идей достигла в Испании своего апогея и поэтому должна либо отступить, либо произвести новые взрывы[395]. Не менее тревожно и то, что испанский король стал рабом тиранического плебса: без позволения кортесов он не мог ни жениться, ни отречься от престола. Иностранные державы усматривали в таком положении дел ущерб для королевского достоинства. Иными словами, либеральные настроения в Испании достигли высшей степени абсурда, и единственным приемлемым вариантом осталось лишь отступление.

Но что именно подразумевалось под отступлением революции? Стурдза полагал, что за текущий кризис был в значительной степени ответственен сам испанский монарх. Власть, восстановленная в своих правах