Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 - Исай Давыдов

Не стал я вчера спорить с Тушиным. Если Женьки не будет в лаборатории, можно работать. А куратор он там или не куратор – какое мне дело? Спрашиваться-то к нему не пойду.

…Уносится назад цветущая долина, в которой и деревья выше, чем на остальном материке, и листья толще, мясистее. На полянах вдоль шоссе мелькают невысокие мохнатые стволы пальм с веером узких и длинных изогнутых листьев на макушке. Дорога вновь начинает подниматься – на этот раз к настоящим горам, вылезающим из тёмно-зелёной шерсти лесов голыми красновато-коричневыми вершинами.

Как и долина, горы дугой уходят к северо-востоку и югу, и закрывают от северных ветров узкую прибрежную полоску. Слишком узкую, к сожалению. И это единственное, что со временем мы сможем исправить. Увеличить полоску насыпями, оттеснив море на юго-восток, врезаться в него помостами для домов и улиц – уже сейчас это нам по силам. Просто некогда. Руки не доходят. И нет крайней необходимости. Ведь и нынешний берег ещё не застроен. Но рано или поздно появится необходимость этих работ, а вслед за ней – и возможность. Возможность всегда появляется у человека вслед за необходимостью. На то он и человек!

Мы поднимаемся всё выше и выше в горы, и дорога, в долине прямая, начинает петлять, обходя вершины и пропасти. И цвет дорожного полотна меняется. Он теперь не прозрачно-янтарный, а густо-коричневый. Оплавленный базальт теперь под биолётом. Шоссе, проложенное уже не лесодорожной, а горнодорожной машиной. Такое же, как далеко на севере, в Нефти.

Биолёт по этой извилистой дороге не летит – едет на высоких колёсах, которые выпускаются из корпуса, как у самолёта при посадке. Биолёт здесь не может лететь, слишком мала скорость. И большую кибер не позволит – можно свернуться в пропасть.

На одном из поворотов мы проходим между двумя полосатыми будочками. Одна поднимается на столбе из пропасти, другая врезана в скалу. Между будочками протянулась над шоссе стенка голубоватых лучей, которые мы неощутимо пробиваем на биолёте. Это «ворота» первой линии электромагнитной защиты. Через них может пройти только биолёт, но не человек. А человек, пересёкший голубоватые лучи фотоэлементов, через три шага упрётся в невидимую силовую стенку, которая отбросит его назад.

На следующем повороте мы проходим ещё одни такие «ворота», затем – ещё. Три линии защиты пропускают нас. Три линии, которые надёжно охраняют от диких охотников нашу полную беззащитность в зоне отдыха.

Эта зона открывается глазам неожиданно, сразу вся, и как раз тогда, когда красновато-коричневые скалы и петляющая между ними и ущельем дорога начинают казаться бесконечными. Неожиданный поворот – и внизу море, врезающееся в берег овальной серебристой бухтой, солнце, слепящее, как на Земле, и густая, сплошная тёмная зелень, в которой, как кучка необработанных алмазов, светлеют геологические палатки, поставленные первыми двумя потоками отдыхающих.

Все тучи, вся пасмурность и дождливость нашего хмурого материка остались за горами, за лесистой грядой, а здесь размыто-голубое небо, лишь слегка прошитое лёгкими стремительными облачками, и солнце, солнце, солнце, по которому мы успели так соскучиться!

Андрюшка Челидзе рядом со мной вопит от восторга, и трое мальчишек за спиной бьют каблуками в пол машины, и прыгают на сиденье, и оглушают меня криком: «Море! Море! Море!»

Через полчаса мы на пляже, в купальниках, и мальчишки бегают в полосе прибоя, поднимая тучи брызг и захлёбываясь от восторга, а Бирута бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит:

– Ребята, выйдите на берег! Ребята, сразу в воду нельзя! Ребята – на берег!

Её никто не слушается, и тогда вмешиваются мужчины. Али, я, Бруно, Доллинг и ещё несколько парней, взявшись за руки, вытесняем ошалевших мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших.

Когда наша цепь рассыпается, я вижу на краю её Женьку – громадного, широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за тёмными стёклами защитных очков и не видны его глаза.

Почему-то я тоже останавливаюсь и гляжу на него, хотя отлично понимаю, что лучше бы этого не делать. Но отвернуться не могу – гипнотизирует он, что ли?

Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки.

– Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал!

– Здравствуй.

Мы на виду у всех. Я не могу не протянуть руки. Для этого у меня должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А у меня нет их. Женька упорно выскальзывает из них всё время. И поэтому я протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это.

Он жмёт её долго, крепко, любовно и, не выпуская, вытягивает меня из полосы прибоя на берег.

– Должен тебя поздравить! – говорит он. – С лабораторией! С тем, что ты – в ней! Доволен?

– Да.

– И я рад за тебя! – Голос его звучит бархатисто, ласково, обволакивающе. – Там твоё настоящее место. Теперь ты сможешь сделать всё, что не успел на Земле.

– Почему ты так заботишься обо мне, Женька?

Мы уходим по пляжу всё дальше и дальше от кричащих и бегающих детей. Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить босиком. И больше нигде нельзя на нашем материке.

Женька резко, удивлённо поворачивает ко мне голову.

– Не понимаю твоего вопроса, Сандро.

– Чего уж не понять?

Он сожалеюще разводит руками.

– Видно, ранний склероз. Что конкретно ты имеешь в виду?

– Твоё выступление на последнем Совете.

– А-а!.. – По Женькиному лицу расплывается широкая, самодовольная улыбка. – Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот?

– Что – наоборот?

– Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать?

Я усмехаюсь. Уже упивается властью… Рано!.. А ведь прав был Бруно тогда, после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!..

– Нет, Женька! – отвечаю я. – Не хотел бы! Например, я не стал бы предлагать тебя!

– В этом-то я не сомневаюсь! – Женька улыбается саркастически. И бархатистость из голоса куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь. Даже неприятный: жёсткий, резкий. – И в этом твоя главная слабость, Сандро! – Женька произносит это вполне сожалеюще. – Ты никогда не умел подняться над личным. И поэтому никогда не сумеешь подняться вообще. Твой удел – только техника.

– А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться?

– Ты упрощаешь, Сандро. Как всегда. Это хорошо в электронике. А в жизни приводит к грубым просчётам.

– Для меня жизнь – не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый ход.

– Это я давно заметил. Ещё в школе. Талантливые люди обычно ведут себя так. Они могут позволить себе такую роскошь. Но потому же они обычно и не поднимаются над своими талантами. Чтобы подняться выше, надо быть шахматистом в жизни.

– Метишь в гроссмейстеры?

– Опять упрощаешь! Ты вот отлично понимаешь радость технического открытия. И никак не можешь понять другую радость – открытия общественного. Первым высказать то, что смутно зреет в головах многих людей. Первым точно сформулировать и высказать то, что им надо, чего они хотят. И видеть после этого благодарность в их глазах. Порой даже восхищение… Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно её испытать, чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора?

– Не надо тумана, Женька. Не надо красивых фраз. Я всё понял. Тебя понял.

– А я тебя опять не понимаю.

– И ты меня понимаешь. И потому боишься. И потому хочешь хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь?

– Не так! – почти кричит Женька и поворачивает назад. Я поворачиваю за ним, и мы возвращаемся по горячему мелкому песку к морю, к прибою, к шумящим детям. – Не так! – повторяет Женька. – Я действительно считаю, что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего – не знаю! Я хуже. Грицько – хуже. Это моё убеждение! Я его высказал. Тут – твоё! Если бы тебя назначили председателем Совета, я выступил бы против. Тут – не твоё! Я тебя не боюсь и не ищу в тебе выгоды. Я думаю об обществе. Пойми, об обществе! Ты способен мыслить такими категориями?

– Где уж нам, ползучим эмпирикам…

– Я хочу предупредить тебя, Сандро… – Женька вдруг, резко замедлив шаги, осторожно кладёт мне потную руку на плечо. Я непроизвольно, инстинктивно вздрагиваю и смахиваю плечом его руку. Но он, кажется, не замечает этого или делает вид, что не замечает, и опять говорит вкрадчиво, бархатисто: – Тебе давно хочется говорить обо мне пакости. Ты всегда сдерживался, и я всегда уважал тебя за это. Может, это единственное, что вызывает у меня уважение к тебе. Но сейчас ты взбешён, хотя я и рассчитывал на другое. Видно, не такой уж я хороший шахматист, как ты думаешь. Далеко ещё мне до гроссмейстера… Ты можешь сейчас не сдержаться – и всё испортишь себе. Пойми: не мне, а себе! Испортишь надолго. А я отношусь к тебе лучше, чем ты думаешь. И поэтому предупреждаю…