Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью - Монго Бети
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
План Жонглера удался превыше всех ожиданий, и на следующий день, благо ему не нужно было идти на работу, он мог в свое удовольствие поязвить:
— Ну, а я что говорил? Я исполнил свой долг, предостерег своих черных братьев от преступных замыслов Фор-Негра. Кажется, ясно было сказано: не берите в рот воды из колодцев Управления гигиены. Но что поделать, люди только задним умом крепки. Пока чего-нибудь с ними не стрясется, они тебе ни за что не поверят. А ведь может стрястись настоящая беда. Я думаю, что у матушки Жозефины дизентерия.
Хотя соседки, после долгих колебаний рискнувшие обследовать стул Жозефины, к собственному удивлению, обнаружили, что крови в нем нет, однако ученая гипотеза Джо Жонглера была единодушно принята, и только естественное недоверие колейцев к больницам удержало семейство Лобила от поползновения в тот же день отправить пострадавшую в Фор-Негр и внушило мысль, не теряя времени, позвать Жана-Луи, чтобы он принял окончательное решение. Что же касается самой матушки Жозефины, то она, впав в неистовый бред, предсказанный Жонглером, кричала, что отправлять ее в больницу — значит попусту тратить время, что час ее пробил и, как ни ловчи, от судьбы не уйдешь, что у нее осталось только одно желание — в последний раз повидать любимого сыночка, сбывшуюся свою надежду, утешение всей своей жизни и последних ее мгновений, ибо она уже лицезреет святых и ангелов, которые окружили ее постель и ждут не дождутся, когда она решится вознестись вместе с ними, что неловко ей заставлять ждать Иисуса и Деву Марию, которым, наверно, не терпится встретить ее на небесах.
Узнав обо всех этих треволнениях, Мор-Замба, которому случалось присутствовать при смерти товарищей в трудовом лагере, не на шутку встревожился:
— Ты уверен, что не перемудрил с дозой? — спросил он у Жонглера.
— Даже не знаю, что тебе сказать. Во-первых, нужно представлять, что такое обычная доза, а я об этом понятия не имею. А потом, как я тебе уже говорил, мы тогда все перепились, так что я толком ничего не помню: во всем «святой Иосиф» виноват. Да, ты прав, я, кажется, перемудрил с этим фокусом. Мне и самому как-то не по себе.
Жан-Луи сначала отправил в Кола-Колу свою жену, которая объявила, что муж ее уехал на стажировку в Европу и поэтому — увы! — не может явиться к изголовью матери. На расспросы настырных соседей, собравшихся, чтобы поддержать в сей трудный час эту почтенную семью, Альфонсина отвечала уклончиво и высокомерно — как и полагается супруге человека, которому уготована завидная судьба, согласно тайным откровениям индусского профессора Кришнараджи, всемирно известного специалиста по заочному составлению гороскопов. Да ведь ее мужа совсем недавно видели в Фор-Негре! Ну и что? Как раз после этого он и уехал. А почему не взял ее с собой? Он и не мог ее взять. Оказывается, супруги крупных чиновников не пользуются теми же льготами, что их мужья. На одного только Жонглера все эти кривляния не произвели ни малейшего эффекта, и он тотчас отправился к Мор-Замбе.
— Придется тебе выйти из своего укрытия и предупредить друзей.
Жан-Луи пожаловал в Кола-Колу очень поздно, часам к двум ночи, когда в четвертом подпольном округе предместья все уже спали или притворялись, что спят. Трус, но человек трезвого ума, он верил в свою звезду, хотя и знал, как ненавидят его в родном предместье, и отлично понимал, что его ожидает, если он попадет в руки подпольщиков. Поэтому Жан-Луи решил вырядиться музыкантом-сапаком, надеясь, что никто его не узнает. Взяв в руки гитару, он с подчеркнутой небрежностью обмотал вокруг пояса красный платок, а другой, потемнее, повязал на шею; надел черные очки и австралийскую шляпу с лихо заломленными полями, однако не в силах противиться своей привычке к щегольству не решился расстаться ни с роскошной нейлоновой рубашкой в клетку, ни с тергалевыми брюками в обтяжку, ни с фасонистыми тупоносыми ботинками из кожи в мраморных разводах, так что люди, следившие за ним из темноты, еще издали заметили, как поблескивают на ботинках окантованные металлом дырочки для шнурков в бледном свете последнего уличного фонаря Фор-Негра, стоящего у въезда в Кола-Колу, на самой границе пригорода, рядом с автозаправочной станцией.
Едва Жан-Луи вышел из машины, оставив свой обшарпанный «пежо-403» у автозаправочной станции, но не под самым фонарем, а чуть в сторонке, чтобы он не так бросался в глаза, и в то же время достаточно далеко от первых валов мрака, затоплявших Кола-Колу, чтобы можно было без труда отыскать его на обратном пути, как за этим расфранченным призраком, за этой нелепой маскарадной маской началась погоня. Какие-то тени подбирались к нему все ближе и ближе, быстро преодолевая промежуток, еще отделявший мужа Альфонсины от первых лачуг Кола-Колы. Гениальный или, вернее, до гениальности простой замысел Жонглера основывался на предположении, что если Жан-Луи и осмелится сунуть нос в Кола-Колу, то сделает это только ночью и при этом не возьмет с собой провожатых из Фор-Негра: ему было бы стыдно перед ними за своих родных, простых колейских тружеников, и за бедную лачугу, в которой он вырос, — а ведь этому жилищу позавидовало бы в Кола-Коле немало парней, живших в гораздо худших условиях. Вот он вышел за пределы Фор-Негра и, выбрав окольный переулок, углубился в скопище знакомых с детства лачуг; ему оставалось пройти еще не меньше километра, чтобы очутиться у изголовья матери, когда у ближайшего перекрестка какой-то человек издали окликнул его по-французски и одновременно направил в лицо луч карманного фонарика, пригвоздив его к месту:
— Эй, музыкант, у тебя не найдется закурить? У меня кончились сигареты.
Держа гитару в левой руке, мамлюк поочередно обшарил нагрудные карманы рубашки и оба правых кармана брюк; потом перехватил гитару правой рукой и принялся, задыхаясь, судорожно ощупывать левую штанину. Наконец ему удалось кое-как выудить из заднего кармана изрядно помятую пачку, которую он протянул незнакомцу, а тот тем временем подошел вплотную к Жану-Луи и совсем ослепил его своим фонариком.
— Спасибо, — сказал незнакомец самым естественным тоном, взяв пачку, и в то же время схватил Жана-Луи за локоть и потянул в сторону, словно тот был его закадычным другом, с которым он увиделся после долгой разлуки.
Но тянул он его совсем не туда, куда нужно было Жану-Луи, и тот начал как-то нерешительно упираться. Тогда незнакомец сказал:
— Не дури, музыкант! Пошли подобру-поздорову. У тебя за спиной еще один человек, это бандазало. Он пристрелит тебя, как шакала, если ты будешь валять дурака или вздумаешь кричать. Оглянись, если не веришь. Ну, давай…
Мамлюк обернулся: в нескольких шагах позади них и впрямь шел человек, держа в руке какой-то предмет достаточно внушительного размера, чтобы его можно было различить в ночной темноте, и в то же время не настолько громоздкий, чтобы возникла надобность скрывать его при неожиданной встрече. Жан-Луи вздрогнул: ему ли было не знать, что с бандазало шутки плохи, что перед ними трепещут даже самые высокопоставленные полицейские чиновники.
В Кола-Коле, несмотря на отсутствие уличного освещения, продолжалась ночная жизнь — и это тоже было явным признаком бунта. Жан-Луи отчетливо слышал, как переговаривались голоса незримых за лачугами людей, а то и целых групп, что встречались или расходились, обмениваясь возгласами:
— Remember Ruben!
— Помни Рубена!
Эта фраза на пиджин, увековечившая память о герое Кола-Колы, в смерти которого теперь почти не оставалось сомнений, стала обычной формой приветствия в пригороде, особенно среди самых юных его обитателей.
До слуха Жана-Луи донесся пронзительный визг новорожденного, потом его сменил низкий и ворчливый мужской голос, то и дело перебиваемый серебристым смехом — смеялась, должно быть, совсем молоденькая женщина; но непонятно было, чем занимается эта пара: то ли, запершись дома, собирается предаться любви, то ли, умиротворенная и счастливая, решила для полного удовольствия прогуляться перед сном.
Жан-Луи думал о том, что здесь он родился и здесь мог бы счастливо прожить свою жизнь. У него подкашивались ноги, точь-в-точь как у смертника, которого ведут на эшафот; он цеплялся за своего ночного спутника, и тому вскоре пришлось подбадривать его, утешать. Его помутившийся взор пытался пробиться сквозь однообразную липкую тьму, застилавшую все вокруг, тщетно ища в ней хоть какой-то просвет — последнюю милость судьбы. Значит, этот ужас, этот кошмар — последнее, что ему суждено увидеть в жизни, а потом он захлебнется этим мраком, как утопающий, корчась в предсмертных судорогах, захлебывается глотком грязной воды. Он содрогался от жалких беззвучных рыданий, словно изношенный мотор, готовый вот-вот заглохнуть навсегда.
Жана-Луи втолкнули в тесное помещение, приготовленное для допроса, крепко завязали глаза в темноте и усадили в старое плетеное кресло; потом кто-то зажег керосиновый фонарь и поднес к его лицу, чтобы опознать задержанного. Ошибки быть не могло — это был тот самый опасный мамлюк, которого опытные подпольщики Кола-Колы называли человеком без сердца и без жалости, которого они считали едва ли не самым циничным осведомителем за всю историю колонии, мерзавцем, способным донести на родную мать, ожидая, когда за нею явятся сарингала, он не постеснялся бы, играя на материнских чувствах, вытянуть у нее последние сбережения, чтобы присовокупить их к тридцати сребреникам, полученным за донос, и в ту же ночь просадить все эти деньги, устроив дикую оргию.