Соблазн быть счастливым - Лоренцо Мароне

что здесь случилось что-то очень плохое. Вот он-то уж точно совершенное воплощение эгоизма – не то что я, который каждый день старается внушить себе, что пусть даже весь мир рушится вокруг меня, я буду спокойно идти своей дорогой. Ну что ж, мир сегодня и в самом деле рухнул, и мне не кажется, что я пошел своей дорогой, даже не обернувшись.

Оставив пакет со сладостями на кухне на столе, я падаю на диван. Рядом со мной лежит плед, которым укрывалась Эмма. Я отвожу взгляд и рассматриваю картину Лео Перотти. Здорово быть персонажем из комиксов – образцом для подражания, кем-то, кто заранее знает, что он должен делать и как он должен это делать. Супермен знает, что он всю жизнь проведет, борясь со злом. В этом есть какой-то смысл: во всяком случае, он не будет терять времени на поиски собственного пути. Наверное, сейчас мне все-таки стоит лечь в постель: мне не удается проронить ни одной слезы, а вместо этого в голову лезут нелепые мысли – как, например, желание заснуть и проснуться через три месяца. Люди перед препятствием обычно разбегаются и прыгают, я же поступаю хитрее и обхожу его сбоку. В общем, я не знаю, как мне со всем этим справиться. Я думал, что видел уже все, но оказалось, что это не так.

Звонит телефон. Время восемь утра. Вздохнув, я иду взять трубку, двигаясь с крайней медлительностью. Сегодня утром даже простейшие движения представляются мне подъемом на непреодолимую гору. Едва подняв трубку, я слышу голос Марино.

– Чезаре, наконец-то! Я звонил тебе всю ночь! Как у тебя дела?

Мне хочется немедленно прекратить разговор. Только Марино может прийти в голову задать подобный вопрос в этой ситуации.

– Ну как ты думаешь, как у меня могут быть дела? – раздраженно отвечаю я.

По правде говоря, я должен был бы сказать ему, что у меня слипаются глаза и дрожат колени, что мне тяжело дышать, что у меня начинает болеть желудок. Но я не привык жаловаться. Зато Марино на моем месте все это бы уже сказал.

– У меня нет слов по поводу того, что случилось, – говорит он после небольшой паузы.

– Да уж, – только и могу сказать я.

Слов и в самом деле нет.

– Мне так жаль, наверное, это моя вина, что мы потеряли время, ведь если бы я умел распечатывать…

Я невольно улыбаюсь, вспомнив о нашем замусоленном письме.

– Марино, мы ни в чем не виноваты.

– Да, я знаю, – откликается он, – но, может быть, мы могли что-нибудь сделать.

Голос у него прерывается от нахлынувших эмоций. Да что ж такое: я стараюсь не плакать, а потом появляется он и делает это за меня. В следующий раз мне придется его опередить.

– Марино, ее невозможно было спасти. Вот в чем правда!

Он замолкает – полагаю, что он обдумывает мои слова. Я знаю, они жестокие, особенно сейчас, но они отражают то, что я думаю. Одна часть Эммы хотела помощи, другая часть надеялась, что ее не получит.

– Что ты хочешь сказать?

– Что ублюдки, которые бьют своих жен, делают это потому, что знают, что могут себе это позволить. Эмма себя не любила, поначалу она чуть ли не считала нормальным, что ее бьют. Думала, что по большому счету ничего особенного не происходит. Полагала, что она это заслужила!

Марино молчит, ничего не отвечает.

– Знаешь что? Отец ее тоже бил… – добавляю я немного погодя. Но старикан по-прежнему как воды в рот набрал.

– Во всей этой мерзкой истории есть много виноватых, – говорю я наконец, – но, уж конечно, это не мы с тобой!

Мне приходится подождать еще несколько секунд, пока он не прервет молчание.

– Хочешь, я поднимусь к тебе? – спрашивает он.

Мне бы так хотелось, чтобы я сумел заснуть, но я знаю, что у меня не получится, и поэтому я отвечаю, что да, хорошо, я жду его и даже угощу его сладким – быть может, ему и хватит этого, чтобы чувствовать себя не так мерзко.

Я возвращаюсь на кухню, открываю очередную бутылку пива и зажигаю еще одну сигарету. Боль в желудке усилилась, теперь у меня болит еще и грудь. Я иду в гостиную и по дороге замечаю приоткрытую дверь в кладовку, сразу же вспомнив о распашонках. Я яростно сдираю крышку с коробки – они лежат там, где я их и положил. Я беру их и прижимаю к лицу. От них хорошо пахнет – так, будто однажды они уже надевались на малыша. Внезапно с моей щеки скатывается слеза, которой я даже не заметил. Странно, в последние дни кладовка, кажется, стала практически кабинетом психолога: только здесь мне удается дать выход своим эмоциям. Мне следовало бы выбросить распашонки в мусорное ведро, ведь на что они мне могут понадобиться, если не в качестве напоминания об этом ужасном событии? Вместо этого я кладу их на место и закрываю коробку. Я снова пытаюсь добраться до дивана, хотя мне кажется, что я уже просто не в силах стоять на ногах. В столовой я чувствую резкую боль в груди. Протянув руку к дверному косяку, я замираю, почти надеясь получить подтверждение мелькнувшему предчувствию.

Все спокойно.

Отпускаю опору и ползу к моей цели. Снова резкая боль, на этот раз гораздо более острая, раздирает мне грудную клетку. Изо рта у меня падает сигарета, тогда как бутылка «Перони» выскальзывает из рук и со звоном разбивается об пол. Мне хочется закричать, но голос застревает у меня в глотке, ноги подкашиваются, и я грохаюсь на пол – прямо в лужу пива, смешивающегося с мочой, которая начинает стекать у меня по брюкам.

Я умираю, у меня уже есть некоторый опыт знакомства с инфарктами. Вот только этот кажется мне более болезненным, чем первый. Если бы я только не был атеистом, я бы подумал, что это подходящий момент, чтобы уйти, я бы даже мог тешить себя иллюзией, что в этом есть смысл, что, может быть, Бог призывает меня, чтобы я помог Эмме – как если бы я разбирался в том, что ждет нас там за порогом. Я нужен Господу, чтобы помочь бедной девушке – мне дается возможность еще раз попытаться ее спасти. Если бы я был верующим, я бы умер счастливым. Но вместо этого я свирепею: мы с Эммой уже сегодня приехали на конечную остановку, а этот мерзавец, который ее убил, еще покатается. Мне кажется это несправедливым, но, в сущности, справедливость – это понятие, изобретенное человеком: в природе его не существует.

Я пытаюсь закричать, хоть и знаю, что меня никто не может услышать, но из моего горла вырывается лишь слабый хрип, похожий на мурчание Вельзевула,