Соблазн быть счастливым - Лоренцо Мароне

совсем близко к ее лицу, ее взгляд метался от моих губ к моим глазам и обратно. Еще мгновение – и я бы поцеловал ее, а потом признался бы наконец, что люблю ее, а может быть, даже сказал, что хочу уйти от ее сестры. Но вместо этого откуда ни возьмись рядом с нами появилась Звева – ей в то время было около двенадцати лет. Я услышал ее голос прямо у себя за спиной, и от неожиданности у меня сердце ушло в пятки. Она все это время купалась с подругами в нескольких метрах от нас и сейчас растерянно смотрела на меня, пытаясь понять, что это за странная сцена, которую она наблюдает.

Эмма вспыхнула и стремительно отплыла от меня, тогда как я нырнул поглубже и оставался под водой несколько секунд, необходимых мне, чтобы прийти в себя от шока и придумать убедительное оправдание.

– Солнышко, – сказал я, когда наконец вынырнул.

– Что вы делаете?

– Да ничего, твоя тетя рассказывала мне один секрет, ничего особенного, – ответил я с идиотской улыбкой.

Эмма нашлась быстрее меня: она подплыла к племяннице и прошептала ей на ухо:

– Твой отец – жуткий сплетник, ему вечно нужно сунуть нос в чужие дела!

Моя дочь внимательно посмотрела на нас обоих, а потом решила разрядить ситуацию смехом. С тех пор мы со Звевой никогда не вспоминали этот случай, но я знаю, что она знает и что рано или поздно она мне это припомнит. Так или иначе, но это был последний раз, когда я оказался в шаге от того, чтобы поцеловать Эмму. Когда, много лет спустя, Катерина умерла, она долго стояла, сжав меня в объятиях – такого никогда не случалось в прошлом – и потом прошептала мне на ухо:

– Скажи мне спасибо, а то могло ведь получиться так, что ты жил бы с вечными угрызениями совести!

Я ей не ответил, иначе мне пришлось бы спорить с ее словами прямо у смертного одра моей жены. Угрызения, дорогая моя Эмма, всегда со мной, они будят меня каждое утро. И знаешь, что они мне шепчут? Что ты приковываешь себя цепями к кому-то или чему-то каждый раз, когда отказываешься от выбора.

Непредвиденный вариант

Неаполь на рассвете выглядит строгим и элегантным. Пустынные улицы, на которых припаркованы притихшие дремлющие машины с росой на стеклах, крики чаек вдалеке, оглушительный грохот поднимающихся дверей-жалюзи, аромат свежей выпечки, наполняющий улицы, звон кофейных чашек, раздающийся из немногих уже открытых баров. Не слышно голосов, смеха и гомона, и немногочисленные бредущие по улицам прохожие, кажется, с уважением относятся к торжественности момента. Вероятно, город знает, что Эмма умерла, и сегодня ночью этот бедный старик, шатающийся как пьяный, получил от жизни очередной удар под дых. Неаполь уважает чужое горе, потому что слишком хорошо знает, что это такое.

Мне нужно выпить кофе. Я захожу в бар и устраиваюсь за стойкой. Прежде чем обслужить, бариста окидывает меня любопытным взглядом. Должно быть, у меня не самый цветущий вид. Если бы Звева знала, как я провел ночь, то я бы получил от нее очередной нагоняй. Но на самом деле на этот раз я не виноват, на этот раз я лишь сделал то, что на моем месте сделал бы кто угодно: попытался спасти жизнь юного невинного существа.

От карабинеров я узнал, что они задержали мужа, шатавшегося по улицам в невменяемом состоянии. Странное дело, мне не удается испытывать по отношению к нему злости – смерть Эммы лишила меня всех эмоций, так что мне кажется, что даже плакать у меня не получится.

Едва я увидел врача, идущего мне навстречу, как я тут же все понял: его лицо не предвещало ничего хорошего. Однако я все равно надеялся, что есть еще малюсенькая возможность, что Эмма в коме, но может быть потом сможет проснуться, что она может остаться полностью парализованной, но живой. Когда ты оказываешься лицом к лицу со смертью, ты понимаешь, что все те вещи, которые обычно говорят, типа «я бы предпочел умереть, лишь бы не провести остаток жизни в инвалидной коляске» – что все это полная чушь. Когда наступает момент выбора, люди готовы отдать что угодно, лишь бы остаться в живых. Только вот Эмме было больше нечего отдавать, и она ушла, проборовшись целую ночь и забрав с собой малыша, хранимого ею в чреве.

Врач сказал мне, что у нее было кровотечение в голове и еще одно – в брюшной полости, и вдобавок переломы руки, таза и лицевых костей. Как будто по ней проехался трактор. Какая же ненависть нужна, чтобы устроить подобную расправу? Как возможно, чтобы такой человек жил, по общему представлению, нормальной жизнью? И чтобы никто ни разу ничего не заметил? В то же время мало догадываться: нужно действовать. Только вот чтобы действовать, требуется обладать чем-то, что есть не у всех: храбростью. Вот поэтому-то я всегда так мало делал для других, да и для себя самого: ведь чтобы изменить жизнь – будь то собственную или дорогого тебе человека, надо иметь при себе немалый запас мужества. Вот в чем суть.

Руки у меня дрожат сильнее обычного, и даже просто поднести чашку к губам представляется мне подвигом. Бариста смотрит на меня с состраданием. Если бы это был какой-то обычный день, я бы ответил ему подобающим образом – жалость других людей приводит меня в ярость. Но сегодня не обычный день. Хотя если посмотреть вокруг, то он кажется именно таким. Жизнь движется вперед, не заботясь о потерях, оставленных ею по пути.

Я должен был заявить на этого ублюдка в полицию и по-настоящему спасти Эмму вместо того, чтобы тратить время на письма – столь же дурацкие, сколь бесполезные. Но она не хотела, чтобы я вмешивался, считала, что сможет справиться со всем сама, стеснялась своего положения. Кто знает, как все это представлялось у нее в голове, и почему женщины, которых бьют их мужья, испытывают стыд за себя и за мужа. Есть какое-то нелепое извращение в том, что какая-то часть Эммы желала защитить своего палача от суда других людей.

У меня кружится голова, и мне нужно пойти поспать. Но сначала я прошу завернуть мне две последние оставшиеся на витрине сфольятеллы[26]: Марино их тоже обожает. После этого я торможу такси и впервые еду в полном молчании до самого дома. Дверь Эммы опечатана лентой, и лестничная площадка теперь выглядит неузнаваемой, даже моя собственная квартира кажется мне чужой. Или, может быть, это я смотрю на нее другими глазами. И даже Вельзевул куда-то исчез – наверное, он чувствует,