Манифик - Тимур Александрович Темников

приложила к ране. Она помнила, что там, рядом с Исаем, в нижнем ящике тумбы валялся небольшой альбом, такого размера, чтобы в него вместилось фото десять на двенадцать. Зачем она его хранила? Потому что там было ее детство. Первый класс. Выпускной. Институт. А потом все стало храниться в цифре. А значит, без материальной памяти. Дрозд ее не хотела с какого-то времени. Наверное, когда стала взрослой и стала понимать, что все пустое. Любой снимок – это прошлое. А важно жить настоящим. Память только мешает. Особенно разыскивать убийц. Потому что делает человека человечным. В некоторых профессиях такое противопоказано.

– Исай, – сказала она, пытаясь изо всех сил поддерживать ровность голоса, – вы сейчас находитесь в таком состоянии, которое заставляет вас совершать неправильные поступки. Очень важно сейчас остановиться и услышать мои слова.

Она сжимала рукоять ножа с такой силой, что ноготь ее среднего пальца надломился с левого края. Дрозд это почувствовала, и мысль, что она готова остаться без ногтей и даже без пальцев на всю оставшуюся жизнь, только бы повернуть время назад и не входить в квартиру, пронеслась в голове, словно молния на горизонте. Быстро и не оставив следа.

Исай холодно ответил, что понимает ее переживания, и посоветовал вернуть нож на место или хотя бы оставить на столешнице, выпустив из руки. Он попросил ее сесть на диван и выслушать. Пообещал, что не сделает ничего плохого, если она не попытается на него надавить.

– Мы ведь видимся в первый раз, а может быть, и в последний, я на это надеюсь, по крайней мере, – сказал он. И продолжил: – Я видел твою мать на фотографиях, ты такая же красивая.

Дрозд не выпускала оружия из руки, она понимала, что сегодня вечером единственная ее опора – это нож. Телефон хоть и лежал в кармане ее брюк, но был совершенно бесполезен в сложившейся ситуации.

Исай не поднимался из кресла, не выказывал напряжения, не пошевелился. Сумасшествие отражалось только в его взгляде: он не моргал и смотрел куда-то сквозь нее. Говорил поначалу спокойно, словно на рецепции в аэропорту. Но Виталина была не с той стороны стойки. Она была в реальной жизни, и голос, который она слышала, внушал ей страх. Какие у нее варианты? Стоять здесь и ждать? Но у него терпения больше, она точно чувствовала. Пойти к нему с ножом? Она была уверена, что в случае активного нападения с ее стороны этим ножом она будет зарезана, как та первая жертва в кошачьей квартире. Послушаться его и выполнить требования? Значит, остаться без защиты, хотя бы такого неидеального оружия, как кухонный нож. Учитывая работу, она в своей жизни продумывала много подобных ситуаций, но сейчас понимала, что нужно было просто носить с собой свое табельное. Она была уверена, что именно так скажет ее маман на ее могиле.

Дрозд сделала выбор в пользу наиболее опасного, но, по сути, единственного варианта. Причем ей казалось, что она еще не выбрала, а тело уже отложило нож в сторону и, выставляя поочередно ступни ног, подошло и присело на край дивана. И осознанному пониманию Дрозд уже как бы нечего было и делать. Решения вновь были приняты за него, как всегда в самых важных событиях в жизни следователя.

– Вот и хорошо, Виталина, – сказал человек в кресле.

Он сидел в нем, выпрямив спину и уложив руки на подлокотники, словно пришел в кинозал и собирался посмотреть фильм в стиле позднего нуара, где, как бы ни развивались события, в итоге все превращалось в глубокую драму, которая вырывалась за пределы самого отчаяния и не имела ни малейшего шанса на благополучный исход.

– Я делал все, чтобы мы никогда не встретились. Я не знал ни где ты, ни кто ты, ни чем занимаешься, – заговорил он ровным голосом.

А Виталина, не мигая, смотрела в его глаза, ее зубы снова сжались от злости так, что почти готовы были хрустнуть, а затылок своей тяжестью нависшего страха ломал шейные позвонки. Но она не хотела показывать ни страха, ни ужаса. Она знала, что страх жертвы всегда раззадоривает агрессора.

– Я о тебе вообще забыл. Только иногда вспоминал твою мать. Эти воспоминания не причиняли мне ничего, кроме боли. Избавиться от них я не мог. Потому хранил их далеко. В том месте, к которому сам не знал дороги, – продолжал Исай.

Он говорил монотонно и приглушенно, словно вел диалог с собственными мыслями, а она напрягалась еще больше, разбирая его слова, потому что надеялась получить в них шанс на спасение, зацепиться за важное. Ведь если бы мужчина просто хотел убить ее, он сделал бы это молча. Значит, он хочет что-то до нее донести, а возможно, и услышать в ответ. А может быть, он отвлечется каким-то образом и она чудом сможет достать телефон из своего кармана, чтобы хотя бы нажать кнопку SOS.

Исай все говорил и говорил, не останавливаясь. То, что он произносил, Дрозд сначала воспринимала пускай как последовательный, но все же набор слов, которые генерируются сумасшедшим разумом. Она пыталась двигаться за смыслом сказанного. Постепенно понимая, что речь Исая больше похожа на наставления.

В монотонности его голоса постепенно стала появляться интонация, временами его голос становился громче, иногда спускался совсем до шепотной речи, слегка подрагивала голова, и все так же не мигали глаза. Он был похож на неистово молящегося отшельника, покинувшего мир обычных людей, чтобы искупить свои грехи, не понимая, что попал в плен собственного безумия.

– Все это ложь, – хрипел он. – Нет любви, дочь моя, нет. Есть грязь, боль и предательство.

Он слегка вытянул шею, будто хотел приблизить к следователю свое лицо. Дрозд почувствовала, как в ее черепную коробку на почти физическом уровне что-то влетело, как стрела, как молния, как пуля, в конце концов все ее тело на мгновение пронизала боль, словно удар тока. Она почувствовала, как резко вздрогнули мышцы ее лица.

– Да-да! Никогда никому не верь. Человечество придумало слова с единственной целью – для того чтобы лгать друг другу. Доверие кому-то означает смерть. Если ты не хочешь собственной смерти – не доверяй. Доверяй только себе, и тогда ты сможешь управлять чужими жизнями. – Он кивнул, будто подтверждая сказанное, и повторил: – Доверяй только себе, и тогда ты сможешь управлять чужими жизнями. И вести это стадо, которое без пастуха придет к пропасти. Верь только своему голосу, а потом ты сделаешь выбор сама, куда твоим овцам держать путь. Они без тебя пропадут. Рассеются. Кого-то сожрут. Кого-то растопчут.