Роялистская заговорщица - Жюль Лермина

Перед этой ужасной катастрофой, которая была выше человеческих сил, Марсель сознавала себя уничтоженной, беспомощной, бессильной.

Что могла она придумать? Борьба была немыслима. Бежать в Сен-Клу, броситься к ногам английского генерала? Да будет ли он ее слушать? Допустят ли ее до него? На этот раз от смерти было не уйти.

– Если бы знать, к кому обратиться? – плакался Лорен. – В Париже есть столько людей, которые дружны с англичанами. Ведь это же, наконец, несправедливость, подлость. Офицеров не убивают за то, что они исполняли свой долг солдата. – И он топнул ногой. – Ах, если бы старый Картам был жив!

Вдруг Марсель вскочила, вскрикнув:

– К кому обратиться? Есть к кому! К женщине, к маркизе де Люсьен. К невесте месье Лориса. Она спасет его от смерти, а с ним будет спасен и Жан Шен. Надо бежать к ней! Разве я имею право убиваться? Лорен, идемте сейчас в Париж, там мы ее найдем. Говорю вам, она любит одного из приговоренных к смерти!

XX

Маркиза де Люсьен была одной из героинь дня. Между крайними, которые ожили в Париже с отъездом людоеда с Корсики, не было ни одного, который бы не знал, какое участие она принимала в последних событиях, какую деятельность она проявила, как всемогуще было ее влияние в деле служения интересам короля.

В этом странном мире, где идеи и мысли принимались иначе, чем простыми смертными, героями назывались Бурмоны, Блюхер, Веллингтон – все те, кто ускорил падение Франции; Ватерлоо являлось победой, Ней изменником, армия Мон Сен-Жан собранием разбойников.

Как только по Парижу разнеслась весть о капитуляции, произошла перемена в настроении. Все патриоты, которым все давно опротивело, заперлись у себя, не интересуясь возвращением чужестранцев; на улицах же, на набережных, на площадях, в садах появились подозрительные личности, выползшие из своих норок, довольные трусы, подлые даже в минуты своих успехов, делавшиеся понемногу смелее, наглее: такие люди выплывают обыкновенно в дни великих национальных катастроф.

Убежденные в невозможности всякого возврата, они суетились теперь около своих друзей, наших врагов, точно в праздничном шествии. Странная то была толпа, напудренная, во французских сюртуках – ирония старой моды; женщины в нарядных платьях, франты со шпагами, в шелковых чулках, с пряжками, с камнями.

Эти люди явились занимать завоеванные места: все было для них готово. Франция принадлежала им. Временное правительство подало в отставку, король был в замке Арнувиль, при въезде в Париж.

Это было торжество, давно подготовленное Фуше, которому суждено было им пользоваться всего несколько месяцев.

Поговаривали, правда, об озлоблении, царившем в предместьях: об офицерах, которые ломали свои шпаги, о солдатах, которые сжигали свои знамена.

Маленький шумок на окраинах Парижа: по словам Шарра – последняя пульсация утомленной артерии.

Победители по доверенности ликовали.

Зная, что маркиза начинала рано день, как подобает начальнику партии, самые нетерпеливые уже с девяти часов были в отеле де Люсьен, двери которого были уже раскрыты.

Маркиза еще не выходила, но ее приемные комнаты быстро наполнялись.

Героем празднества был, без сомнения, месье Маларвик, близость с королем которого была всем хорошо известна; влияние его на короля давно поколебало влияние Блакаса. Сын его, Гектор, мог рассчитывать на самое блестящее положение. Тремовиль, Трезек, Гишемон прибыли в это утро, опередив Бурмона, который пожелал остаться при короле. Со всеми корифеями сатурналии, противодействовавшей прогрессу, тут была целая масса статистов, всяких попрошаек мест, крестов, нетерпеливо ожидавших восстановления своих преувеличенных титулов и привилегий.

Кто же мог быть лучшим посредником между ними всеми и королем, как не маркиза де Люсьен, которая, говорят, накануне была польщена собственноручным письмом Веллингтона.

Некоторые вполголоса спрашивали Тремовиля:

– Правда ли, что этот маленький Лорис?..

– Не говорите… Сумасшедший какой-то! – проговорил Тремовиль, у которого, несмотря ни на что, сохранилась доля привязанности к старому приятелю.

– Скажите лучше, глупец! – заметил кто-то, подмигнув глазом на Гектора Маларвика, победоносные виды которого на красавицу маркизу не были ни для кого тайной.

– Богиня храма что-то долго не появляется, – заметил какой-то селадон, современник молодости Помпадур.

Вошла мадам де Люсьен, бледная, вся в черном. Все поспешили к ней на встречу: она была восходящее солнце.

Никто не заметил, что этой молодой, свежей женщины коснулись струи холодного, ледяного ветра.

С устремленным взором, со сжатыми устами, она едва слушала, отвечая односложными словами. На почтительные поклоны, на мадригалы она отвечала рассеянно, была холодно вежлива.

Как она страдала, трудно выразить: теперь она была убеждена в силу какого-то необъяснимого предчувствия, что Лорис умер.

Когда она вошла, она окинула взглядом все эти подобострастные, пошлые физиономии; когда она услышала все эти бесстрастные голоса, это эхо могил, ей стало противно. Чем дальше, тем яснее вспоминалось ей прошлое.

Ей казалось, она слышит искренний, задушевный голос того, кого ей не суждено было больше слышать. Здесь, в этой самой приемной, как он безумно, нет, великодушно клеймил сделки с совестью и интриги низкой политики… И странно, Регина видела его перед собой все в минуту той сцены во Флоренне, когда в глазах его засверкал свет, которого она до тех пор в них не видала и который обжег ее своим огнем.

Конечно, она все ему простила – и богохульство ее богов, и свою личную обиду. Она вспоминала ту фразу, за которую она когда-то его так бранила:

– Какое мне дело до короля!.. Я знаю только вас, обожаю вас одну!

Она шепотом повторяла эти слова, и слезы навертывались ей на глаза.

Конечно, за то, чтобы он очутился тут, около нее, чтобы он снова повторил ей эти сладостные революционные слова, она тоже готова была на святотатство, готова была забыть и гордость Саллестенов, и роялистскую страсть де Люсьенов. Зачем так поздно познала она свое сердце, зачем не прислушалась она к нему раньше!

И она допустила его идти на смерть!

Появилось новое лицо – все переполошились: большей чести маркизе не могло быть оказано.

Генерал Кольвиль, английского корпуса Гилля, явился лично благодарить верную союзницу, которая облегчила задачу завоевателей.

С низким поклоном он приложился к руке Регины. Он напомнил ей, что имел честь быть ей представленным в Лондоне, что он не забыл этого.

– В Париже я буду иметь честь сделать вам первый визит… Быть может, у вас найдется в тот день какое-нибудь приказание для вашего покорного слуги.

Весьма любезно и определенно.

Первый раз в жизни, когда уста его коснулись ее руки, Регина испытала чувство отвращения.

Лорис убит на поле битвы! Быть может, солдаты