Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров

Аллах! Ты низвергал — и я падал!.. И я падал по ступеням!.. По Ступеням!..

Аллах! Есть вечная война Раба и Господина!.. Есть вечная война Дехканина и Бая!.. Есть вечная война Феллаха с Фараоном!.. Есть вечная война Народа и Народа!.. Есть Тиран и есть Раб!.. И это все Ступени…

Аллах! Ты ль допустишь, чтоб семена Владык истаяли в Народах, как хлебные золотые караваны в монгольских степях среди слепых кочевников Ясы?..

Но!.. Но я Ступени охранял и соблюдал!.. И падал! падал падал! падал!.. И как глубока Твоя пропасть, Аллах!.. И я падал!.. До дна!.. И за дно падал!.. И восходил. А теперь ухожу умираю…

Но дай семенам моим властвовать!.. Уран!.. Эй, Насреддин, суслик саранча кузнечик муравей, спишь?.. И где твои сыновья, внуки, жены, семена раба проклятые бескрайние?..

…Айя!.. Нет у меня никого…

А костер горит, а река шумит, а ночь идет, а я сплю, а мне снится мнится чудится кибитка глиняная и летает и стоит и чудит и ворожит и трепещет ищет над ней над крышей плоской саманной травяной лазоревая веселая вешняя ласточка… Летает лазоревая ласточка…

Аллах, дай семенам тирана?.. И зло пускает тысячи корней, и сорняки ветвятся коренятся удушают?.. И поля сорняков по земле моей тянутся… Но дай летать лазоревой ласточке…

…Но! Есть у меня лазоревая ласточка, а у тебя, Амир, Держава необъятная…

И летят над нею тополиные тучные вездесущие Семена Тирана!.. Айя!..

— Насреддин!.. А помнишь, как мы мальчишки плыли обнявшись сойдясь дрожа в Сиеме февральской ледяной и весь кишлак на нас глядеть сбегался собирался на берегах талых ледяных дальних?.. Помнишь — и Кутлук сестра моя на берегу живом живая тогда тогда тогда стояла?.. Помнишь? помнишь найденыш оборванец сирота?.. Помнишь мальчик?.. И чего? тогда? в стогу? тебя? ножом? я не ударил?.. не убавил? не исправил?.. Айя!..

Но я сплю, но костер горит, но снега ночные сияют, но туманы облака серебристо натекают наплывают набегают уморяют умиротворяют…

Тимур… речной дальний мальчик…

Вспоминаю… засыпаю…

— А помнишь голодную голую весну? А мать мою Текину-хатун, мать, матерь?.. И как она тайком от мужа нойона Тарагая ставила на дувал касу — пиалу с золотым шафрановым айвовым пловом, который быстро застывал от бараньего жира, и она звала тебя: Насреддин! Иди. Сирота… Мальчик… Сынок… Ешь быстрей плов, пока он не остыл… Ешь сынок… Не обожгись!..

…Айя!.. Тимур!.. Тогда тогда! тогда я просыпаюсь…

Ночь еще… Еще снега кромешные лютые державные снега сияют…

— Помню, Тимур!.. Помню плов!.. И до сих пор горит мой благодарный обожженный язык и пальцы… Текина-хатун!.. Дальняя святая!.. До сих пор тот плов шафрановый язык мой обжигает радостно… И горят благодарно мои пальцы!.. И за столько лет не смог застыть тот плов бараний шафрановый…

— Теперь ты проснулся… Тогда раздевайся… Пойдем в Сиему… Как тогда… Купаться…

И он снимает с себя монгольские узкие неслышные сапоги и сасанидскую рубаху снежную обильную и сальную папаху…

И он к реке ковыляет… Хромает. Горбится. Тащится…

Я гляжу на спину его — и вся спина его в шрамах в ямах в язвах от стрел и вся спина его мается кривится кривляется… Спина немая страждет…

— Тимур, не утони… Тогда ты был другим… Спина была другой… Нога была другой…

— Но река та… Насреддин, река меня узнает… Не возьмет до срока… А лишь очистит, омоет… А лишь обласкает опасливо, как собака… Тут на земле все лишь мои покорные собаки! Да… И река — собака покорная…

И он входит в ледовые снежные волны… И плывет… И река — собака покорная?.. Покорная?.. И Тимур плывет в волнах, студеных студеных походных покорных… Покорных?..

Хромец печально одиноко вольно плывет грядет в родных ледовых волнах волнах волнах… Айя!..

Но!..

Тогда я понимаю! чую! вижу… Тогда я бегу по сыпучему сухому снегу, сдирая с себя хирку, кауши, колпак-серпуш…

Айя!.. Опять в воду! Не хочется…

А он тонет. Я вижу… Голова его печально к волне клонится… Обреченно… Он тонет. А не зовет на помощь…

Река — собака покорная?.. Тут, на земле, все — лишь мои собаки покорные?..

Но… Его свело стянуло насмерть полоснуло судорожной ледяной волною…

Он тонет… Не кричит. Не зовет на помощь. Только узкие его барласские глухие губы шепчут что-то над ледовою волной… Но вот они в ледовую волну уходят уходят уходят…

Властитель Мира!.. Джахангир!.. Меч Ислама!.. Владыка!.. Тиран!.. Главный палач!.. Тимур… Хромец Железный!.. Сахиб-уль-Кырам!.. Повелитель Планет… И все это тонет… Пусть!.. Тонет!..

Губы узкие барласские глухие навек уходят в ледовую воду воду воду… Задыхаются… Захлебываются…

Но хромой тонет… Но старик тонет… но калека тонет… но тот дальний мальчишка из реки тонет… Захлебывается…

…Я давно плыву теку бегу в реке ледовой ночной бредовой… Я настигаю я хватаю старика хромого за утонувшую покорную голову за узкие губы невеселые… за редкую кустистую бороду монгольскую… за долгий жесткий каменный ледовый заупокойный уже обреченный подбородок… Я плыву с ним к берегу и чую чую телом плывущим чужую его пустую ледяную ногу ногу ногу голую покорную…

Айя!.. Аллах, прости… Народ, прости… Я спасаю не тирана, я спасаю старика… Хромого… Того мальчишку в дальних волнах волнах волнах…

Тогда он шепчет мне яро яро яро хищно злобно волчьими губами ледовыми снежными бредовыми походными военными охотничьими:

— Зачем ты спас меня? Зачем?.. Убью! убью тебя! Убью реку непокорную… Уран!.. Я хотел! хочу! хочу! хочу! навек остаться в тех тех тех ледовых дальних дальних волнах волнах волнах…

— Насреддин, ты спас тирана, против которого всю жизнь боролся?..

— Я спас старика… Хромого… Я спас тонущего…

— Зачем ты спас меня?.. Зачем вынул из реки-колыбели-гроба?.. Я стар. Я спать хочу… Я хочу уснуть в волнах родных глубоких ледовых…

— Я не хотел, чтоб плакали осиротевшие народы! — и тут Насреддин улыбается. — И реки, ливни жгучих честных слез залили б мою родину… О слезы народные!.. О безысходные!..

— Раб. Ты смеешься?..

— Тиран, я мерзну… Холодно…

— Раб, ты не дал мне умереть свободно?..

— Тиран! В стране рабов — и Смерть — невольница!..

…Айя!.. да… В стране рабов — и Смерть — невольница…

И мы стоим — два старика — в реке родимой ледяной и мы стоим течем бредем в волнах ледовых лестных ласковых…

Но холодно мне… Но тошно…

— Гляди, Тимур!.. Река прозрачная, как глаза гиссарского каракулевого агнца… И камни донные ее и валуны прибрежные прозрачны и душу