Где-то во Франции - Дженнифер Робсон

но в тишине палатки их шепот звучал так, будто они выкрикивали слова со сцены.

– Ты видела ее лицо? Когда она спросила, как твои дела, а ты ответила «очень хорошо, ваше высочество»?

Это говорила сестра Тейлор, хорошая женщина, подумал он, но впечатлительная и легко поддающаяся постороннему влиянию.

– Я знаю. Белая, как простыня. Так ей и надо, ходит так, будто ей тут все принадлежит.

Это был голос сестры Гринхалф, первоклассной сестры, но неважной личности. Ему следовало знать, что она уж постарается, чтобы отравить жизнь Лилли.

Поначалу, когда новость о ее истинном происхождении расползлась по лагерю, он порадовался за нее. Он знал, что ей мучительно скрывать это от своих подруг, а потому предположил, что она испытает облегчение, когда ее тайна будет раскрыта. Остальные женщины из ЖВК, насколько он мог судить, поддерживали ее, как, впрочем, и все остальные в лагере от рядового Джиллспая до старшей медсестры и самого полковника Льюиса.

Но некоторые, напротив, осуждали. Несколько медсестер во главе с Гринхалф донимали Лилли. Сначала они ограничивались сказанными вполголоса комментариями, когда она проходила мимо, но, когда выяснилось, что она никак на это не реагирует, они осмелели и вскоре поддевали ее уже напрямую.

Он знал, что ее подруги старались как могли, чтобы защитить ее, даже жаловались мисс Джеффрис. Он случайно оказался свидетелем разговора администратора ЖВК со старшей сестрой. Не заметить его он не мог, поскольку разговор происходил прямо перед его столом.

«Могу я попросить вас вмешаться в это? Мисс Эшфорд – одна из лучших моих водителей. И она очень милая девушка. Такая трудолюбивая».

Старшая медсестра сочувственно ответила:

«Конечно, мисс Джеффрис. Я сегодня вечером поговорю с ними».

Он не сомневался, что старшая медсестра устроила им нахлобучку, он знал, что она симпатизирует Лилли. Но что бы она им ни говорила, это не давало никакого результата. Возможно, они решили, что Лилли нажаловалась на них, а это только еще больше их раззадорило.

Сестра Уильямсон, чья смена вскоре заканчивалась, подошла к ним.

– Кстати, если уж вы говорите о ее светлости, то она была здесь сегодня. Снова читала раненым. Делала вид, что ей не все равно.

Больше он не мог отмалчиваться.

– Вы трое, подойдите-ка ко мне, – потребовал он ледяным голосом. Леди Камберленд одобрила бы его.

Медсестры тут же подчинились, выстроились перед его столом. Он не стал себя утруждать и поднимать голову.

– Один раз вас уже предупредили на этот счет, разве нет?

Они что-то нервно замямлили в поисках ответа.

– Что плохого кому-нибудь из вас сделала мисс Эшфорд? Она вас как-то обидела? Была с вами грубой? Она когда-нибудь увиливала от работы?

Ответа не последовало.

– Значит, мы сошлись на том, что она вас ничем не спровоцировала. Можете вы назвать мне хоть какое-то оправдание вашего поведения?

Ответа не последовало.

Наконец он поднял глаза. Медленно, нарочито перевел взгляд с одной на другую, даже не делая попытки скрыть отвращение.

– Я теперь скажу вам кое-что и попрошу вас передать мои слова остальным участницам этого неправедного заговора. Если я услышу от вас еще какое-нибудь дурное слово о мисс Эшфорд или узнаю, что вы снова плохо с ней обошлись, вы об этом пожалеете. Вам ясно?

– Да, капитан Фрейзер, – прошептали они одна за другой.

– А теперь исчезните, чтобы я вас больше не видел.

Он дождался, когда они уйдут, и уронил голову на руки. Неужели это никогда не кончится? Неужели он никогда не обретет покоя?

Он подумал о письме в его кармане. С его стороны было безумием даже думать о том, чтобы принять приглашение Эдварда. Но ему так хотелось увидеть его не в последнюю очередь еще и потому, что он скучал по другу.

Эти три дня, без сомнений, будут замечательными. Эдвард снимет номер-люкс в каком-нибудь эксклюзивном отеле и будет настаивать на том, чтобы оплатить все счета. Они будут ходить по дорогим ресторанам, выпьют галлоны шампанского и коньяка, будут окружены красивыми, кокетливыми свободными женщинами.

Эти три дня были бы божественными. По крайней мере для большинства мужчин. Но не для него.

Прежде, не так давно, он питал надежды пригласить Лилли в Париж. Мечтал о скромном отеле, где они остановятся на какой-нибудь тихой улочке на Левом берегу, о неприхотливой еде в кафе или ресторанчике поблизости. Он воображал себе неторопливые прогулки с ней по берегу Сены или по Маре.

Что же касается ночей… он отказывался думать о ночах. Теперь. Уж лучше встать на рассвете перед расстрельным взводом.

Трудно было не предаваться сожалениям, хотя он никогда не был склонен оспаривать или сомневаться в собственных решениях. Но мог ли он действовать иначе? Не мог ли он как-то договориться с ней, найти способ позволить им обоим оставаться в Пятьдесят первом?

Нет. Никакого другого способа не было. Такой исход диктовало безумие этой великой и страшной войны.

«Вспомни, что ты чувствовал в ту ночь», – сказал он себе. Тот ужас, который охватил его, когда взорвался тот снаряд, это жуткое ощущение собственной беспомощности и отчаяния, когда она исчезла из вида, чуть не свели его с ума.

Если он должен был и дальше исполнять свой долг, если он должен был сохранить хоть какую-то долю чести, то он должен был вести себя так, как вел.

Признай, что она потеряна для тебя, смирись с этим и забудь.

– 39 –

Когда-то, в другой своей жизни, Лилли не нужно было дважды думать о чашке чая. О чем тут было думать? Когда она жила с родителями, ей было достаточно позвонить в колокольчик, и минуту спустя у нее появлялся чай, идеально настоявшийся в маленьком чайнике лиможского фарфора в тон чашке и блюдцу. Она пила чай каждый день и не помнила ни одного случая, когда бы ей приходилось с нетерпением ждать чая, гореть желанием выпить его, как могут, затаив дыхание, ждать Рождества или летних каникул дети.

Здесь же чай имел жизненно важное значение. Иногда перспектива чашки чая была единственным, к чему она могла стремиться в долгие часы, отделявшие рассвет от сумерек. Тот чай, что они готовили на примусе в гараже, никогда не был очень горячим, никогда в нем не было ни молока, ни сахара, вода слегка пахла моторным маслом, а чайные листья заваривались, высушивались и снова заваривались до тех пор, пока придавали хоть какую-то краску воде, но так или иначе то был чай. А чай означал пять минут отдыха.

Чай к их утреннему перерыву еще настаивался, когда появилась Бриджет