Где-то во Франции - Дженнифер Робсон

не всякая. Королева Мария, например, очень застенчива. Но на Робби поведение матери не произвело никакого впечатления. И она возненавидела его за это.

– Ты тоже теперь его ненавидишь?

– Не знаю, Констанс. Я… я не знаю, что чувствую. И не хочу знать, хотя в этом и нет никакого смысла. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Иначе я так никогда и не смогу уснуть.

– Да. Давайте поговорим о Лилли и принце Уэльском!

– Ах, Анни, – застонала Лилли. – Я уже сказала тебе, что никогда с ним не танцевала.

– Но ты ведь его видела, верно?

– О да. Мы с ним играли вместе, когда были маленькими. Мои родители – хорошие друзья короля и королевы. Рассказать вам, как мы ездили в Сандрингем и Балморал?

Лилли долго еще удовлетворяла любопытство друзей, но ее это ничуть не утомляло. Она была рада ответить на все их вопросы, а ее детские воспоминания были приятны и им, и ей самой.

Если бы только она могла поделиться этими воспоминаниями с Робби! Он, наверно, уже тоже знал, что ее тайна раскрыта. Будет ли он гордиться ею? Будет ли он доволен, что она выдержала все испытания?

Она этого никогда не узнает.

– 38 –

16 февраля 1918

Дорогой Роберт,

Я начинаю беспокоиться, не случилось ли что-нибудь с тобой, старый дружище, – ни слова, ни даже какой-нибудь паршивой открытки больше чем за месяц. Я знаю, что мой батальон доставлял вам много работы, но прежде ты никогда не молчал так долго.

Тебе не пора немного отдохнуть? У меня вскоре будет небольшой отпуск, а я устал от Булони и Сент-Омера. Что ты скажешь насчет Парижа? На три дня, начиная с 10 марта?

Я и Лилли попросил составить нам компанию, но она истратила свой отпуск, когда мы с ней приезжали в Сент-Омер после Рождества, и теперь следующий у нее будет не раньше мая. Так что мы будем только вдвоем.

Что касается того, как я живу, то, я думаю, без особых изменений. Грязь, насекомые, крысы, дождь. Но мои ребята не падают духом. Вероятно, потому, что немецкие снайперы здесь неумелы, или мазилы, или и то, и другое и не убили никого из нас ни вчера, ни сегодня. Это здесь называется везением.

Эдвард

Предложение было искушающим. Что уж тут говорить? Вот только разговор ведь непременно зайдет о Лилли, если он проведет в обществе Эдварда больше нескольких минут. Его друг будет спрашивать, как поживает его сестра, управляется ли она со своей работой, как к ней относятся. Он может даже спросить Робби, счастлива ли она.

Какой ответ может он дать на такой вопрос?

Если бы он мог вернуться назад во времени и изменить то, что сказал! Не суть своих слов, потому что он по-прежнему хотел, чтобы она была далеко отсюда. Но все же он мог и должен был бы говорить не столь категорично.

Он не мог забыть ее взгляда перед тем, как он повернулся к ней спиной и ушел. Поначалу она не поверила ему. Вероятно, подумала, что неправильно его поняла. Но когда она осознала, каковы его истинные намерения, она все поняла, и надежда исчезла из ее глаз.

Ночь за ночью она снилась ему в этот момент. Она сидела, гордая, как королева, на своей узкой армейской кушетке, распущенные волосы лежали на ее плечах, ее огрубевшие от работы пальцы нервно теребили грубую шерсть одеяла, накрывавшего ее.

Поначалу его сны не выходили за рамки приличия. Он выразил свои пожелания, она уступила, и они вместе планировали их будущее, хотя эта часть его сна никогда не была ясной. Потом она поцеловала его на прощание на железнодорожной станции и уехала куда-то далеко от линии фронта.

Этот сон с тех пор стал мрачнее. Она согласилась на перевод в другое место, но только потому, что хотела быть подальше от него. Или потому, что она влюбилась в кого-то и хотела быть с этим другим человеком.

Худшим из всех был сон, который мучил его последние две недели. В этом сне они ссорились и никогда не приходили к соглашению. Ее халат соскальзывал с плеча. Он беспомощно протягивал руку и проводил пальцами по ее мягкой, безупречной коже. Чувствовал, как колотится его сердце, как начинают дрожать его руки, которые не дрожали никогда, как бы он ни уставал, как бы ни злился.

Он грубым движением укладывал ее на кушетку, задирал на ней халат до талии, обнажая молочно-белую кожу ее бедер. Потом он наваливался на нее сверху, полностью накрывал ее собой, наслаждался каждым ее вздрагиванием, каждым вздохом.

Он спрашивал, хочет ли она еще. Она кивала, ее глаза горели от порочного наслаждения. И тогда он расстегивал ширинку брюк, раздвигал ее ноги и…

И потом просыпался весь в поту, дрожа, словно у него жар, и с твердой как скала эрекцией, не дававшей вернуться ко сну. В некотором роде это было подменой. Если он не мог получить ее в жизни, то почему она не может принадлежать ему в его снах?

Она преследовала его даже днем. Он видел ее этим утром у приемной палатки, когда она помогала разгружать свою машину. Она смеялась с подругами, пела за работой отрывки из Гилберта и Салливана и не казалась ни уставшей, ни несчастной. Да, она была немного бледна, но позади осталась долгая зима, а солнце не выглядывало уже несколько недель.

Они сегодня утром прошли мимо друг друга у входа в столовую палатку, а она на него даже не взглянула. Прошла так, словно он представлял для нее не больше интереса, чем комок грязи, который она соскребла со своего ботинка.

Однако ее подруга Констанс все заметила и, как обычно, смерила его ледяным взглядом. Так на него теперь смотрели все женщины из ЖВК. Одному богу известно, что рассказала им Лилли. Скорее всего, правду, а правда была весьма неприглядна.

Он перечитал письмо Эдварда еще раз, сунул его в карман кителя. Пора было вернуться к завалам медицинских карт, которые ждали заполнения.

Госпитальная палатка стояла почти пустой, и, если не считать покашливания раненого с гангреной, там царила тишина. Робби обнаружил, что дело движется, гора так быстро уменьшалась, что он даже подумал: а ведь он может закончить сегодня. Вот уж воистину редкий подвиг.

Не обращать внимания на голоса медсестер, когда они вошли, было невозможно. Они обе имели немалый опыт и разговаривали шепотом,