Где-то во Франции - Дженнифер Робсон

– И корзинку с едой, что ты привезла от брата. Там были такие лакомства – ну, просто дорогущие. Наверно, стоили ему немалых денег, – сказала Бриджет.

– Я никогда не хотела…

– Я знаю. И Анни тоже знает. Извини, мы тебя донимали там, в Кенте. А ты старалась исполнять свой долг, как и все мы.

Дальнейший разговор нужно было отложить до вечера, когда они все улягутся в кровати, уложат грелки себе в ноги, а порывистый ветер будет засыпать стены их палатки мокрым снегом.

– А что это значит – быть леди?

С чего начать?

– Ах, Бриджет, это замечательно. Просто замечательно. Теперь я это знаю. Хотя сомневаюсь, что ты поверишь мне, когда я тебе скажу, что это значит.

– Валяй.

– Я жила во дворце. Я не преувеличиваю. Я побывала почти во всех королевских дворцах, и домá моих родителей ничуть не хуже.

Вздохи удивления разнеслись по палатке.

– Я была окружена прекрасными вещами, ела замечательную пищу, носила сказочную одежду. У нас был целый штат людей для исполнения любых наших прихотей – только это и составляло смысл их существования. И мне стыдно признаться, что у меня не было никаких обязанностей по дому, пока мне не исполнилось двадцати.

Первой отреагировала Анни.

– А где вы жили?

– На Белгравии. Дом моих родителей стоит на Белгравия-сквер. И, конечно, у нас есть загородное имение в Камбрии. Мне там нравится гораздо больше, чем в Лондоне.

– Представить только – жить на два дома, – сказала Бриджет.

Лилли помедлила, прежде чем ответить. Но она уже устала от своих полуправд, приготовленных для подруг.

– У них… у них больше, чем два дома. У них есть дом для охоты и рыбалки в Шотландии, таунхаус в Бате, еще один в Брайтоне. Но любимые дома моих родителей – Эшфорд-Хаус и Камбермир‐холл.

– А какие они внутри? – спросила Констанс.

– Начать с того, что они большие. Не могу сказать, сколько там комнат. Не думаю, что их кто-то когда-нибудь считал. Вот сейчас попробую. Там есть гостиные, три большие комнаты. Столовая, малая столовая для завтраков, библиотека, десять главных спален. Ванные я не считаю. Есть бальный зал – он занимает весь этаж. Ну и, конечно, кухни и все комнаты на первом этаже. А еще спальни для прислуги на чердаке. Так что я бы сказала, комнат тридцать или сорок. А может, и больше.

– А в лондонском доме? – спросила Констанс.

– Ой, извините, но я и говорила о лондонском доме. Камбермир-холл гораздо больше. Там наверняка больше сотни комнат, может быть, больше ста пятидесяти.

– И все это для одной семьи, – прошептала Этель.

– Я знаю. Это довольно постыдно, правда, сегодня и в наше время? Конечно, мои родители никогда об этом не думают.

– А что случилось, Лилли? Ты никогда о них не говоришь?

Как это похоже на Констанс – быстро переходить к главному.

– Это случилось два с половиной, почти три года назад. Я хотела работать, внести вклад в победу. Но моя мать возражала. Она даже украла мои письма. И я ушла.

– И куда?

– К своей подруге Шарлотте, потом нашла работу в ОЛАКе. Сначала маляром, потом билетчицей. Поначалу было трудно. Я никогда прежде не работала, а денег у меня почти не было…

Из угла палатки, где стояла кровать Бриджет, раздался смешок.

– У такой леди, как ты? Не было денег?

– У меня и шиллинга собственного не было. За все платил мой отец. Даже сейчас: все, что у меня есть, – это мое жалованье.

– Так твои родители не позволяли тебе работать? – спросила Роуз.

– Они меня и в школу не пускали. Моя мать сказала, что моя единственная обязанность – выйти замуж за подходящего человека и посвятить свою жизнь ему и нашим детям.

– И у тебя был первый выезд в свет? Вся в белом, с перьями на шляпе?

– Боюсь, но так оно и было.

– И ты танцевала с принцем Уэльским?

– Извини, но разочарую тебя – нет. – Лилли рассмеялась. – Редко кому доводится видеть его исполняющим свои обязанности при дворе. Они совсем не для этого. Нет, – продолжала она, – я мало с кем танцевала. И молодые люди, которых моя мать считала подходящими, на меня даже и не смотрели.

После этих слов воцарилась дипломатическая тишина, нарушенная еще одним вопросом – его задала Анни.

– А кроме балов и всего такого, что ты делала?

– Я почти и не помню. Кажется, это было сто лет назад. Проводила много времени наедине с собой, читала. Если мама ездила в Европу, на воды в Германии, она брала меня с собой.

– А почему ты поступила в ЖВК? – спросила Констанс.

– Я давно уже хотела чего-нибудь в этом роде. Я даже научилась водить машину в надежде, что какая-нибудь служба примет меня. Я подала заявления в ВДП и ТДЧПП, но они меня не взяли. А когда я узнала о ЖВК, сразу же подала заявление. Одно из моих рекомендательных писем подписал капитан Фрейзер.

– Ты говоришь о капитане Фрейзере, который работает в лазарете? – с удивлением в голосе спросила Этель.

– Да, о нем. Он лучший друг моего брата. Он меня убедил, что я смогу. Но теперь…

– Что с ним случилось, Лилли?

Конечно, Констанс и остальные ее подруги, вероятно, задавали себе вопросы.

– Помните тот день, когда лагерь обстреляли в октябре? Он так расстроился. Так рассердился, – сказала она, вытирая слезы, которые начали течь по ее щекам. – Он сказал мне, что я должна попросить о переводе. Сказал, что я его отвлекаю, что он не может работать, когда я здесь.

– Ах, Лилли.

Ее подруги завздыхали одна за другой.

– Я ему сказала, что никуда не уеду. Я не могла себе представить, что уеду куда-нибудь в безопасное место за много миль от фронта. И какую пользу я смогу там приносить? Я нужна здесь. Здесь я полезна.

– Так что ты говорила? – напомнила ей Бриджет.

– Он сказал, что наши отношения на этом кончаются. Наша дружба кончается. И говорил он серьезно. С того дня он не сказал мне ни слова.

– Тебе без него лучше, милая.

Лилли покачала головой.

– Нет, Анни, не лучше. Вот почему мне так тяжело. У меня такие хорошие воспоминания о его приезде в Камбрию – я тогда была маленькой девочкой. А он был совсем другим. Ему, наверно, и двадцати тогда не стукнуло, но ему хватало смелости говорить то, что он думает. Даже моей матери.

– А с чего ему было бояться твоей матери? – спросила Констанс.

– Она очень заносчивая. Держится как королева, и то