Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Завтра с утра в городскую баню, чистую, горячую, многоголосую (матери с детишками), и аромат еловый. Вы смотрели когда-нибудь газетные снимки немецких концлагерей, Освенцима или Маутхаузена, да и любого, на которых заключенные живые скелеты — свидетельство нацистских преступников? Мне теперь даже и видеть эти снимки не надо. Я видела мою мать — совершенно такой же живой скелет, все то же самое — кости да кожа. Наши, родные, советские исправительно-трудовые лагеря поспорят с нацистскими. Но там хоть был Нюрнбергский процесс, как никак, но судили и даже иных повесили, да и народ немецкий морально осудили за уничтожение евреев (как известно, народ всегда молчит). Наше родное Советское государство и ухом не повело, чтобы всенародно судить сталинских преступников. Успокоились: почти тайно, на закрытых собраниях, парткомовцы оглашали доклад Хрущева — в перерыве (доклад большой) выходить не разрешалось, а мы, слушатели в МГПИ им. Ленина, сидели, сжавшись, ни на кого не глядя, не вымолвив ни слова. Нет, не говорите об Освенциме, лучше скажите о лагере для жен врагов народа. Да что там этот лагерь, он почти не в счет, он либеральный. Это вам не Джезказган в Средней Азии или Колыма.

Я видела свою мать в бане городка Ойрот-Тура. Ее видели женщины и дети. Дети плакали и кричали от испуга. Это правда, это факт. Я помню всю жизнь, как мы с мамой, смущенные, собирали свои вещички, чтобы скорее покинуть это жаркое, чистое, с горячей водой и облаками елового аромата, благодатное место, где рыдали маленькие дети, глядя на живые мощи моей бедной матери. Да что там Тургенев! Его «Живые мощи», как нас заставляли учить, — эпоха дворянская проклятых бар-крепостников, а у нас социалистическое, самое прогрессивное в мире общество. Задумаешься.

Хорошо, что есть еще люди, добрые и памятные на доброе прошлое. Вот и заместитель директора, Александр Зиновьевич, о котором не раз упоминала, сразу же помог моей маме, стоило нам обеим появиться в его кабинете. Без лишних слов он назначает маму секретарем в наш деканат. Как горжусь я мамой, видя ее за отдельным столиком, собранную и приветливую. Волосы — серебро седины, глаза молодые, на плечах белая шерсть большого платка (не серый, именно белый). Она умело и аккуратно ведает расписанием, нагрузками и многими мелочами факультетской жизни. Кажется, будто без нее факультет и не существовал. С мамой наши профессорские семьи, да и городская интеллигенция, достаточно зажиточные все, стараются познакомиться поближе. Откуда-то узнают, что она великолепно вяжет — и к ней уже стоит очередь; узнают, что она имеет навыки хорошей косметички — хоть и война, но женщины всегда остаются женщинами, — и к маме — новая очередь. В городе узнают (городок и наши профессора имеют общие связи), что мама хорошо преподает иностранные языки. И вот мама учит немецкому языку детишек. Тут и я ей на подмогу, одна не успевает. Особенно запомнился мне шестилетний прелестный мальчик Юрочка, сын известной в городе врачихи Надежды Ивановны (с ней знакома Л. В. Крестова). Мы с мамой учим его говорить по-немецки, схватывает быстро, очень ему нравится наша с ним игра. «Юрочка, ты нас не забудешь?» — «Нет, нет, — горячо отвечает, — буду помнить». Но мы не обольщаемся. За уроки мама денег не берет — я хожу ежедневно получать литр свежайшего молока от хозяйской коровы. Да вообще изголодавшейся маме обычно платят натурой: то дровами, то картошкой, то овощами, кто чем может, а то и семенами или картофелем для нашего огорода. Мама своими руками, привычными к любому труду, к весне за городом возделывает огород. Трудно очень, но необходимо. Мама всегда говорит, что настоящему интеллигентному человеку нельзя стыдиться никакой, даже самой грязной работы. Стыдятся обычно мещански настроенные люди. Я это усваиваю на всю жизнь.

О, у нас к лету — своя картошка. Но чего она стоит, каких трудов — все на себе надо перетаскать, да еще за городом, да еще в гору подняться, к тому же мешки раздобыть, лопаты, грабли, тяпки и тому подобное! Мама не любит одалживаться. Худенькая (но уже, слава Богу, подправилась), стройная, она выпрямилась постепенно после лагеря, физически изменилась — что значит свобода. И вспоминает, как в тюрьме удивляла своих сокамерниц, обливаясь холодной водой, когда их водили в умывалку. Она знала — надо быть здоровой, придется поднимать дом во Владикавказе, растить дочь, ухаживать за стариками — братом, сестрой, ее больным сыном. Недаром с юности она страстная поклонница шведской гимнастики Мюллера и ледяных ванн. Я с детства не без восхищения наблюдала ежедневные мамины физические упражнения и ванны с холодной водой. Она считает, что именно физическая закалка помогла ей выжить в концлагере. Кожа да кости, но все-таки жива осталась.

Я же в свою очередь думала, что дух играл здесь особую роль, маму поддерживала мысль о дорогих ей людях, о детях, о муже, с которым еще не потеряла надежду встретиться. Нет, без духа здесь не обойтись, хотя и прежняя, давняя закалка тела тоже не лишняя.

Помогало маме и ее доброе сердце. Она всегда готова прийти по первому зову к тому, кто нуждается. Помню, как она самоотверженно вылечила одну из моих сокурсниц, поселившуюся в нашей комнате после приезда мамы. Девушку (ее звали Вера) все видели с перевязанной тугим платком головой. Единственная моя мама проявила участие и узнала у Веры, что голова ее вся в слипшихся волосах и лишаях, а что делать, неизвестно, и она чувствует невыносимый зуд. Однажды, когда все разошлись в выходной теплый, хороший день, мама нагрела ведра воды, повела Веру в некий закуток, сняла с головы платок (там копошились целые колонии вшей), остригла наголо волосы, вымыла Вере голову с керосином, сожгла всю эту липкую массу и, можно сказать, спасла девушку. Самое важное, все было сделано так, что никто и не подумал о страшной картине, открывшейся матери. Знали обо всем она, я и сама Вера. Печально, но в дальнейшем эта девушка отплатила нам черной неблагодарностью (никогда не ждите благодарности, разочарований меньше), и мы решительно порвали с ней все отношения, и не только мы вдвоем, но и вся наша комната. Пришлось Вере покинуть наш общий дружный круг.

А как трогательно и преданно мама будет во Владикавказе ухаживать за обломками некогда большой семьи — за братом, сестрой, психически больным ее сыном, несчастным стариком-мужем Елены Петровны, вернувшимся из ссылки. И снова многие годы будет поднимать и обновлять старый дом, старый сад, сажать картошку за городом и там в полном одиночестве бросать в небо проклятия Сталину (молиться, как известно, она не могла и не умела как русский либеральный интеллигент). Давала дома уроки (одновременно занимаясь хозяйством), зарабатывая на жизнь, и своим необыкновенным талантом прирожденного педагога превращала лодырей, лентяев и хулиганов в примерных учеников, любителей книг, грамотных, развитых умственно и воспитанных. Многие и многие ей обязаны в дальнейшем своей счастливой судьбой. Но вот и парадокс — всех, кто попадал ей в руки, она сумела преобразить, буквально придать каждому человеческий образ [195], единственным остался глух и неподатлив ко всем ее попыткам — собственный внук, Алик, которого брат мой в память отца назвал Алибеком и который ничего не унаследовал ни от деда, ни от своего родителя.

Недолго мы с мамой радовались друг другу. Летом стали поговаривать об отъезде в Москву, о том, чтобы начинать там новый учебный год. Более того, предстояли административные перемены. Наш институт соединяется с Московским госпединститутом имени Ленина (помните, меня туда не приняли в 1940 году, как же — дочь врага народа, а я все-таки там буду учиться и работать), что на Пироговке, 1, бывший 2-й университет (там преподавал А. Ф. Лосев), бывшие Высшие женские курсы Герье. Туда же с нами едет ойротское отделение Н. А. Баскакова. И конечно, наш А. З. Ионисиани, как говорят, и там готов стать заместителем директора по научной части. Но что делать нам с мамой? Начались тяжелые дни проверки всех отъезжающих. Сотрудник местного НКВД (как же без него) вызывает в свой кабинет и ставит визу — да или нет, мало ли какие есть причины. Мы с мамой под ударом. То, что ей нельзя, очевидно, а вот как мне быть? Иду, трепеща. Меня встречает вежливый человек и спрашивает одно — в каком году арестован отец. А, в тридцать седьмом? Все понятно. Можете ехать. Что за политика на исходе войны? Почему такой либерализм? Я до сих пор не понимаю. С мамой расстаться не могу, но она, как всегда, тверда: никаких сантиментов, надо ехать в Москву, там заканчивать институт, там жить — такова судьба. Сама она собирается на Кавказ, в свой родной дом, надеется на помощь брата, почитаемого во Владикавказе (на краткое время город именуется теперь по-осетински Дзауджикау, жители, смеясь, называют его Дождикау — славится небывалым количеством осадков).

Собираем мы с ней мои скромные пожитки. Как всегда, один чемодан — не больше. Сидим, чистим картошку, трем ее и делаем крахмал. Без него нельзя — это для киселей (помню клюквенный кисель 1941 года), которые продаются в кубиках и пачках — все-таки еда. Выдают нам на дорогу сахарную свеклу — сладкая, белая, вкусная, все довольны, говорят — на дорогу. Какая там дорога? Уже в Бийске, ожидая поезда несколько дней, всю съели, неужто еще ждать! Выдают хлеб — это уже серьезно. Запасаемся на рынке бутылкой с топленым маслом, поллитровка. Так делают специально, чтобы деревянной тонкой палочкой вынимать из горлышка по капельке масло — недурно затеяно и экономно. Бутылку водки обязательно — лучшая плата, мало ли что произойдет.