К причалу - Александра Марковна Тверитинова

Он торопился. — Если со мной что случится, Юльку отправите в Ленинград, к сестре Татьяне. Вадим знает. Пусть Вадим при любых обстоятельствах переправит ее в Россию. Поняла?

— Поняла‑а, — сказала я растерянно.

Из передней послышались звуки отпираемой двери. Ваня торопливо завернул рамку в газету, отдал мне, и я положила ее в ящик письменного стола, в самый дальний угол.

— Сергея Кирилловича оставляют на границе, — сказал Вадим, входя в комнату. — Через несколько дней отправится в Пиренеи!

— Партию грузовиков перебросить? — подмигнул ему Ваня.

Я сразу поняла: оружие в Испанию! Через границу!

— Вадим, это же так опасно, — сказала я, — ведь если что, так сразу же вышлют из Франции, и Сергей Кириллович останется между небом и землей...

— Ничего, — спокойно отозвался Ваня.

— Ну что ты, Ваня! Апатрид же!

— Апатрид, — это не коммунист. Обойдется.

— Ваня, что́ ты говоришь, никакого же путного документа у человека нет!

— Ничего, — сказал Вадим, — зато кончились душевные муки.

Ваня вскинул на него глаза:

— Дошло наконец?

— Дошло.

Они посмотрели друг на друга. Оба улыбнулись.

Глава тридцать четвертая

Перед тем как отправиться на вокзал, Ваня заехал к нам. Увидел — Вадим укладывает в пакет сандвичи, взглянул на меня:

— А это еще зачем?

— Пусть. До границы далеко, проголодаешься, — сказала я.

— И что ты, Маринка, выдумываешь...

— Ну, отдашь кому-нибудь, если сам не захочешь.

— Эх, рюмку водки бы еще туда! — сказал Вадим, крепко затягивая веревочку.

— Это тебе, Ванечка, — сказала я и протянула ему новенький, сверкающий золотым пером «Паркер».

— «Па-аркер»! С ума сошли... Ну куда мне ее, такую дорогую... — Покраснел даже.

— Будет тебе, Ваня, кокетничать, — сказал Вадим, кладя на стол перевязанный сверток. — Думаешь, я бы отказался? На́ вот еще записную книжку. Понадобится.

Потом я достала самую обкуренную, самую любимую Вадимову трубку:

— На́, изогнутая, как ты любишь...

— Ну-ка покажи свой документ, — деловито обратился к нему Вадим, когда мы сели за стол.

— «Специальный корреспондент», — усмехнулся Ваня и достал из внутреннего кармана бумажник.

— Молодец Жано, — сказал Вадим, всматриваясь в Ванино «корреспондентское» удостоверение.

В последнюю минуту примчался Сергей Кириллович, и мы все отправились провожать Ваню.

На перроне подземного вокзала Орсэ было мокро и слякотно. Длинный состав скорого отправлялся на юг, и у вагонов первого и второго классов толпилась элегантная публика, с цветами, с роскошными чемоданами. Они брезгливо посматривали на шумные толпы около вагонов третьего класса. Тут не было ни цветов, ни элегантных чемоданов. Тут разговаривали громко, пели песни, поднимали в приветствии сжатые кулаки: «Рот фронт!» Во французскую речь то и дело врывались слова других языков.

— Камарад Костров! — кричал с подножки вагона молодой мулат. — Едешь всё-таки?!

— К сожалению, пока только провожаю.

— Не огорчайся, друг, крепи фронт в Париже!

— Я бы предпочел — в Мадриде!

— А куда Ваня девался? Вадим! Где Ваня?! — заволновалась я.

— Тут он, Ваня, стой спокойно.

Раздался свисток, и сразу все заторопились, забегали, из вагонов стали высыпать провожающие; женщины, улыбаясь и плача, прижимались к своим. Ваня держал мою руку, я крепко сжимала его пальцы.

— Ну, дружище... — сказал Вадим.

— Вадим, позаботься о Юльке!

— Будет, как надо.

Они обнялись.

— Встретимся, Кириллыч! — сказал Ваня.

— По ту сторону Пиренеев...

— Ну, дивчинка... — Ваня запустил руку мне в волосы, я встала на носки, двумя руками обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу. Поезд тронулся. Кто-то запел «Интернационал». Ваня быстро поцеловал меня в обе щеки и на ходу вскочил на подножку. Поезд набирал скорость. Из окон неслись песни, возгласы. Вадим ухватился за поручень и некоторое время шел рядом.

Поезд нырнул в туннель. Когда красные огоньки скрылись за поворотом, мы медленно пошли к выходу. Провожающие разбрелись. На платформе вдруг стало тихо. Казалось, из туннеля всё еще вырывается «Интернационал». Я думала о Ване, уже как будто далеком от меня, и кусала губы, чтоб не заплакать.

Мы поднялись наверх и остановились у выхода. Дождь не переставал. Сыпал мелкий, противный.

— Марина, вы очень устали? — спросил вдруг Сергей Кириллович.

— Нет. А что?

— Поедем на «Чапаева»?

— На «Чапаева»?

— Да.

— Поедем, Вадим?

Мы знали, что Сергей Кириллович не видел этого фильма и не хотел видеть, и никогда не звали его. Понимали.

Приехали к концу антракта между сеансами. В зале потушили свет. Девушка в кокетливой пилотке и курточке с бронзовыми пуговицами встретила нас в дверях с электрическим фонариком, взяла наши билеты и пошла по центральному проходу, освещая нам дорогу.

И вот опять — Чапаев, Фурманов и краснозвездные солдаты. В темном зале шумят французы, стучат ногами, хлопают, скандируют: «Браво, Тшапаефф!» Мы сидим молча. Смотрим отдельно от всех и каждый сам по себе. Я неотступно думаю о Ване, и у меня ноет сердце...

...А на экране полковник склонился над бумагами: «Напрасно изволите смеяться, господин поручик. Чапаев — очень серьезный враг». Я скосилась на Сергея Кирилловича: сидит чуть подавшись вперед. Губы сжаты. Роговые очки придают лицу непривычное выражение. Новый кадр: Чапаев изучает разложенную на полу карту: «...Так завтра, говоришь, назначено наступление? Офицерские части, говоришь... каппелевцы?..»

С трепетом слушаю малейшее движение рядом: вот Сергей Кириллович достает сигареты, чиркнул спичкой, сломал, бросил, закуривает...

«Психическая... Ну, хрен с ней! Давай психическую!»

Я взглянула: не шелохнется... Чужой какой-то, совсем чужой.

«...Гляжу я на тебя, Васильиваныч, Наполеон! Ну, чистый Наполеон!» — «Хуже, Петька, хуже. Наполеону-то легче было...»

Я не выдержала и повернулась лицом к Сергею Кирилловичу: впился глазами в Чапаева! В уголках глаз собрались морщинки. Лицо — только что хмурое, жесткое — потеплело. Улыбается! Привычной, доброй своей улыбкой. Вадим повернулся к нему. Они переглянулись. Уселся поглубже, погасил сигарету, бросил, закурил новую... вернулся к нам... издалека. Стало легче.